Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 2. Фантастические поэмы и сказки

Странной силою ведомый, я вошел в гусиный домик.
За столом и чашей пунша, в свете карточной игры,
под тик-так часов-кукушки ждали Андерсен и Пушкин,
Гофман, Киплинг и Чуковский, Кот Мурлыка, Буш и Гримм.
И сказал Чуковский: «Сядьте! Мальчик Сеня, ты — читатель,
и, конечно, как читатель, без завистливых затей,
ты рассудишь, ты научишь, кто из нас, сидящих, лучше
пишет сказки для детей!»

Тихо и нерадостно
начал сказку Андерсен —
маленький, ледащенький
седой старичок:

«Лежали вместе в ящике
Мяч и Волчок.

— Души я в вас не чаю,
люблю вас горячо…
Давайте повенчаемся…—
Мячу жужжит Волчок.
Но, гордостью наполненный,
Мячик говорит:
— Я с Соловьем помолвлена,
он — мой фаворит.
Ему отдам невинность я! —
Наутро Мяч исчез,
Волчок не в силах вынести…
Прощайте, жизнь и честь!
Прошло немало времени,
но жег любовный яд…
— Наверно, забеременел
Мяч от Соловья.
Я видел на „ex-librise“
Соловья в очках… —
Тут мальчик взял и выбросил
через окно Волчка.
Истерзанный, искусанный,
с обломанным плечом,
Волчок в клоаке мусорной
встретился с Мячом.
— Любимый мой! Согласна я
стать твоей женой!..
(Сама ж ужасно грязная,
с дыркой выжженной.)
Волчок ответил, сплюнувши:
— Я был когда-то юношей,
теперь же поостыл, —
иная ситуация…
К тому ж решил остаться я
навеки холостым!..»

Тих и нерадостен,
кончил сказку Андерсен,
и совсем иначе
Афанасьев начал:

«В дальнем государстве,
в тридесятом царстве,
у того царя Додона,
у Великого Дона,
что и моря синевей,
было трое сыновей.
Вот идет первый сын
мимо черных лесин,
а ему навстречу — ишь как! —
лезет мышка-норышка,
куковушка-кукушка,
и лягушка-квакушка
из озерных глубин:
ква-кум-бинь…

А за ними кыш —
По-Лугу-Поскокиш,
а за ними вишь? —
Я Всех-Вас-Давишь.
Лесиная царевна
Лиса Патрикевна,
из сосновых капищ —
Михаил Потапыч,
и фыркает кофейником
Кот Котофейников».

Тут промолвил Сеня нежно:
«Это ж длится бесконечно,
это старо, длинно, скучно, ну,
а я весьма спешу».
«Погодите! — крикнул Гофман.
— Пусть на миг утихнет гомон,
и прочту, что я пишу:

„В тысяча восемьсот (звездочки) году
в Городке Aachenwinde
жил Советник fon der Kinder,
ростом с Какаду.
Знали Жители давно:
был der Kinder Колдуном.
Ночью Дом стоял вверх Дном,
и стоял у Входа Гном.

И была у Колдуна
дочка малая одна —
Kleine Anchen, kleine Anchen,
kleine Tochter Колдуна.

И скажу я вам — она
в Виртуоза влюблена.
Herr Amandus Zappelbaum,
вами занята она.

Хочет Anchen под венец,
просит Папу наконец:
— Herr Коммерции Советник,
уважаемый Отец,
я люблю Amandus'a Zappalbaum'a.
Если я не выйду замуж, то лишу себя Ума!

Как завоет Fon der Kinder:
— Эти Глупости откинь ты,
Ты уже помолвлена
с грозным Духом молнийным
Choriambofax'oм!
Вытри Слезы, Плакса! —
И себя он хлопнул по Лбу,
взял, открыл большую Колбу,
вынул Пробку Дым пошел,
синий, складчатый, как Шелк“».

— Погоди, товарищ Гофман, не довольно ли стихов нам.
Нет ли здесь у вас «Известий»? Очень хочется прочесть.
Не о том, что вы соврете, а статей и сводок вроде:
«Рабселькор, возврат семссуды, резолюцию, протест…»

Врать постыдно и бестактно. Мы стоим на страже факта,
здесь наш пост и наша вахта (что рабочим до Камен?).
Пыль цветистой лжи рассейте, обоснуйтесь при газете,
где (хотите — поглазейте!) что ни слово — документ.

Лишь раздался звук «газету» — дым пошел по кабинету,
зашептали сказотворцы:
— Брик! Брик!
— Бог избавь! —
И во время речи Сени сквозь трубу исчезли тени,
стало ровным сновиденье и растаяла изба.

Зелено, сыро в тихой долине,
долине Лени,
и слабо звенит в голубом отдаленье
звон мандолиний.

В росной траве стоят пианино,
домры и скрипки,
и пролетают мимо и мимо
звоны и скрипы.
Все музыка занозила.
Сеня пьяный.
Заиграло сонатину
фортепиано.
Это ведь сентиментальность,
это ж Диккенс!
Я и слушать не останусь,
это ж дикость!
Ах, кончайся, ах, кончайся,
сонатина,
ты семейной скуки Чарльза
паутина.
Мышь летучая летает
в пелеринке,
где-то мерзнет, холодая,
Пирибингль.
Кринолиновые ангелы
за лампою —
замерзающая Англия
сомнамбула.
Тише, тише, тише, тише, — домовые на педалях, сонатину оборви,
оборви же, расплети же, вот завыли, напевая — Копперфи-и-и

Сон сам сел в сонм сов.
Синь.
До ре ми фа соль ля си.

Кринолиновые ангелы за лампою,
замерзающая Англия сомнамбула…
Ты семейной скуки Чарльза паутина.
Ах, кончайся, ах, кончайся, сонатина…
В этот тихий, в этот зыбкий ход музыки
нежной ленью наплывает утомленье.
Сеня спит, и, словно громы урагана,
набегает грохот пальцев барабана…
Зашумели долы свинцовой вьюгой,
выскользнула флейта тонкой гадюкой.
Пулемет татакает, то здесь, а то там он,
фортепьяно топчется гиппопотамом.
А медные трубы бросили игры —
желтые львы и когтистые тигры.
И снова долина, и Сеня в долине,
бредет по долине по колени в глине.

Щиплет, щиплет ноги снег
(башмаков у Сени нет!).
Сене слышен тихий смех.
В снеговой белизне
качаются со смеху
елочки и сосенки,
сдерживают колики:
— Голенький, голенький!
Как тебе не стыдно?
Все у тебя видно! —
Сеня сдерживает прыть
(Хоть листочками прикрыть!),
и мечты башку роят,
мыслями выласканы,
вся Петровка мимо в ряд
пролетает вывесками.

Вот на полках легкий ситец.
Покупайте и носите,
и колосья чесучи
жните, руки засучив.
Смотрит Сеня, рот разинув,
на сатин и парусину.
Издает восторга стон,
поглядевши на бостон.
А хозяин — чародей не чета Мосторгу:
никаких очередей и без торгу!
— Отдаю без интереса,
одевай, галантерейся,
шалью шелковой шаля,
соболь, котик, шиншиля.
Надевай, малыш, корсет,
надевай белье жерсе! —
Тащат ловкие гарсоны
две сорочки и кальсоны.
Неглиже, дезабилье.
Сеня в егерском белье,
на белье — четыре майки,
а на майке — две фуфайки.
— Мы сейчас увяжем вас
в файдешипный самовяз!
Денег нечего жалеть, —
сверху вязаный жилет,
цепь с брелоками на брюхе,
черный фрак, на шлейках брюки,
туфли лак, а сверху боты
изумительной работы. —
Тут хозяин лопнул — пафф!
Сеня стукнулся, упав.
Пуфф!.. — и магазин растаял,
в небесах платочков стая…
Сеня встал, едва дыша:
невозможно сделать шаг,
к тесноте суконных пут
несомненно десять пуд.
И рукав нельзя поднять…
— Западня! —
Хлоп! И стукнулся об камень…
— Я в капкане! —
Сеня в плач (хгы-хгы). Сеня в рёв:
— С горя лягу я в темный ров.
И во рву, и во рву
волосы изорву.
По каменьям кап-кап,
легонький и тощий,
на цыплячьих лапках
загулял дождик.
Расцепил кнопки
Сениной обновки,
тихо и без шуму
распустил шубу.
— Сеня, не пугайся:
пусть цилиндр взмокнет,
развяжу галстук,
отнесу смокинг. —
Стало легче Сене
бежать по шоссейной.
Сене сны стали
сниться яснее…
Голубы дали,
широки снеги.