Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова
Вдруг он быстро поднялся и подсел к тебе, Катя.
— Что-то стало холодать! — прокричал он, обнимая тебя и меня заодно. Мы даже повалились набок от неожиданности и перестали петь.
— Не мешай, — сказала ты довольно строго, но руку его не убрала, только села прямо, поправила юбку.
Я снова предложил полу своего кителя, ты отказалась:
— Спасибо, мне уже стало тепло.
— Еще бы, — сказал Мишка, осклабившись. — Тут есть кое-что погорячее. — И он погладил твое плечо, стараясь оттеснить мою руку. Так мы и продолжали сидеть в обнимку — ты, Мишка и я.
— Ловко устроились, — заметил Иностранец.
— Как в раю, — сказал Мишка.
Я ничего не ответил, продолжая песню. Уже негромко, уже просто так, чтобы не молчать, чтобы заглушить чувство досады, тревоги, тоски. И вот пришло другое чувство — бесправие. Как я могу чего-то ждать, требовать, разрешать или запрещать — даже в мыслях, — если знаю, что сам виноват. Хоть и не был я больше ни разу у Зойки, но вот сидит рядом свидетель моего падения и бесправия.
Ты была рядом, совсем рядом, и все-таки ты была уже другая — напряженнее, строже. Ты тоже делала вид, что ничего не произошло, что Мишкина рука обнимает твои плечи просто так, по-дружески — ведь мы все тут свои люди, и вообще, противно, глупо быть недотрогой, когда нам всем так хорошо. Я это понимал и все же ничего не мог с собой поделать, никак не мог успокоиться.
Я попробовал прижать тебя к себе покрепче, но ты отстранилась. Не сразу, не резко, и все же села прямо, между мной и Мишкой. И я почувствовал, что ты наклоняешься к Мишке все ближе и ближе. И не только по его воле — ты сама так хочешь.
Он сильнее меня, думал я, решительнее, а она любит «настоящих мужчин», она охотно готова подчиниться их воле, Мишкиной воле. Но в моем Лесопарке я стану другим, и все вернется. Осенний, он стал еще красивее, я так гордился им, как будто сам посадил и вырастил все эти деревья вдоль берега и даже этот осенний, пышный их багрянец рожден моими заботами. И я начал рассказывать о Лесопарке сразу же, как только мы сошли на берег. Я вспоминал свое прошлое, водил друзей по аллеям и тропам, я хотел, чтобы ты все вспомнила...
И чтобы совсем тебя завоевать и победить Мишку, я прочел свои стихи:
Обычно в поздних числах октября
я в Лесопарк являюсь за рябиной —
к моей заветной, огненной, любимой
всегда влечет в конце календаря.
Сажусь я в теплоход и по Неве
везу неторопливую свободу,
гляжу на рассекаемую воду,
и солнечное что-то в голове.
Я свой, я не приезжий, я вернулся.
Здесь навсегда мои горячие следы.
Здесь столько невской выпито воды,
что просто чудо, как не захлебнулся.
Вон дом мой. Вон мое окно.
Двустворчатые ставни смотрят косо.
Ну что вы так встречаете непросто, —
не виноват, хоть не был я давно.
Не нужно так смотреть издалека,
насупленно оценивать одежки.
Мое окно, мой свет из уголка,
к тебе мои дороги и дорожки.
Я не одержал над Мишкой никакой победы. Когда я кончил читать, он без всякого перехода сказал:
— А не пора ли нам пора насчет картошки дров поджарить?
— Неплохо бы, — согласился Слава Греков.
— В самый раз, — сказал Сержант.
А потом мы сидели на поляне у оврага. Тонкие березы с позолоченными листьями стояли вокруг, пахло грибами, было тихо. А нам хорошо. Солнце пятнами освещало землю и нас — четверых парней и троих девчонок, самой красивой из которых была ты, Катя.
Твой «конский хвостик» был под цвет осени, цвет листьев — не кленовых и не осиновых, ярких, а таких, как у березы, — бледной, мягкой желтизны. И даже ворсистый джемпер был палевого цвета, и даже твои обычно зеленоватые глаза напоминали мне теперь больше цвет осеннего неба — густой синевы. Ты знала, что нравишься всем, что тебя любят, и, наверное, от этого у тебя все получалось с легкостью, само собой, весело. Ты была хозяйкой, заботилась о нашем столе, ты шутила и угощала всех и направляла наши разговоры в ту сторону, какая тебе нравилась. И уж не знаю, спроста или нет, ты завела разговор о чувствах, о том, что они одни не меняются вот уже тысячелетия и что только женщина может знать их силу и тайну в полной мере. И что, если бы не женщины, мужчины огрубели бы за несколько лет настолько, что превратились бы снова в пещерных жителей.
Мишка захохотал, вскочил на ноги, растопырил руки:
— Иду это я, Петя Кантропов, весь в волосах, в шкурах, а навстречу мне ты, ангел, без волос и без шкур. Хвать я тебя, — Мишка и в самом деле схватил, облапил Катю, — а ты мне и говоришь: «Фу, нахал невоспитанный».
— Отстань, отпусти, ты и вправду нахал невоспитанный, — сказала ты, оттолкнув Мишку. Он упал на спину и снова захохотал.
Сергей начал что-то негромко наигрывать на гитаре, а Славка Греков неожиданно предложил послушать такую историю:
— Представьте себе такое: кончается двадцатый век, начинается двадцать первый. На рубеже двух веков вы оказываетесь в лесу, вам хорошо. И вдруг вас потянула к себе какая-то сила. Все тянет и тянет, и уже нельзя сопротивляться ей, и вот вы рядом с каким-то странным огромным сооружением. Что это? Вдруг вспоминаете: вы слышали уже от кого-то, что человечество создало машину, такой биологический супермозг, такой сверхфеномен, что он знает все и обо всем и все может, и создан для того, чтобы все человечество прошло в двадцать первый век только через этот КПП, да-да, контрольно-пропускной пункт. И вот вы входите внутрь, в огромное помещение, а может быть, это малюсенькая комната, и слышите голос, как в сказке про аленький цветочек: «Послушайте, живое существо. Если вы хотите жить в прекрасном двадцать первом веке, докажите, что вы человек, а не докажете...» И вспыхивает телеэкран, а на нем дороги, тропы, и со всего земного шара стекаются к супермозгу люди всех рас, а после по другим дорогам и тропам от КПП уходят шакалы, лошади, ползут крокодилы, змеи, в общем, всякие земные твари и только маленькая струйка людей — нового человечества.
— Уж конечно, среди них и Вячеслав Александрович Греков, — сказала ты, Катя.
— Быть может, — согласился Греков.
— Красиво же ты думаешь о человечестве, — обиделся за всех Сержант.
— Красиво, некрасиво, а ты вот попробуй докажи просто и убедительно, что ты человек, — сказал Греков.
— А не верблюд, — хмыкнул Мишка.
— Я бы послал подальше твой супермозг, — неожиданно обозлился Сержант.
— Один ноль, — сказал Мишка.
— А я бы расплакалась, — сказала ты, Катя.
— А я бы прочитал стихи, — сказал я.
— Хорошенькая, смотрю, жизнь намечается у вас в двадцать первом веке, — саркастически заметил Мишка.
— А ты, значит, туда не собираешься? — спросил Греков.
— А что мне там делать, дураку? Вот если бы с поллитрой пустили, — пошутил Мишка.
— Убогие мы люди, — сказал Греков. Он не был сердит, он сказал это, как про что-то само собой разумеющееся.
— Кончай ты разводить тут философию, — разозлился Мишка. — Не затем приехали, черт возьми. И ведь никуда не скроешься от болтовни!
Греков был спокоен по-прежнему и все тем же тоном продолжал:
— Ты сердишься, значит, ты не прав. Думать никогда не рано, и не поздно, и не излишне. Мы учились в школе, учились в ремесленном, кончаем техникум, а толку что? Прошел год, что-то произошло, а что именно, мы не знаем, не вдумались. Хоккей, футбол в нашей башке. И так еще год, и еще, пока не умрем. Разве это по-людски? Вот вы, будущие учителя, педагоги, мастера, вы можете мне объяснить, что такое «думать»?
— Это и дурак знает: ворочать мозгами. Только не теперь, — сказал Мишка.
— Куда, зачем, в какую сторону ворочать — вот в чем вопрос.
— Ну конечно, Иностранец. Ты еще спросишь сейчас: «Быть или не быть?..»
— И спрошу. Ты кстати это вспомнил. Быть или не быть нам людьми? Быть или не быть... Это, прежде всего, вопрос, который может задать только человек. Вот один философ сказал, что думание — это преследование разумной цели разумно мыслящим человеком. А какую цель преследуешь ты, Мишка?
— Слишком много тут слов «разумно». А вот я безумствовать хочу. Жить, в общем, так, чтобы все у меня было, все подряд. А ты какую преследуешь цель? Уж ты какую-нибудь, конечно, сногсшибательную.
— Мне хоть и противно разговаривать в таком тоне, — сказал Греков, — но я отвечу.
— Что же надо тебе, интересно бы знать? — Мишка прислонился спиной к березе.
— Мальчишки, может, не стоит так далеко уходить в лес, может, помолчим в тишине...
— Да нет уж, пусть выступит, — возразил Мишка. — Послушаем...
— Я не боюсь ваших улыбочек. Раз уж обещал — скажу.
Все ждали Славкиного признания как откровения. Он был уверен в себе, он как будто говорил больше сам с собою, чем с нами. Он казался парнем вовсе не из нашей компании: студент, философ, проповедник, но никак не будущий мастер ПТУ. Он и раздражал меня этим немного, и вызывал уважение. Он стоял на коленях перед нашим «столом» на поляне.
