Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова
И с этого мгновения все завертелось, закружилось, стало получаться само собой: сдавленный смех, нетерпение, нежность, и — будь что будет.
И тут вот снова садануло меня что-то по сердцу. Оно было не Зойкиным — твоим оно было, Катя, только твоим. А тут вдруг — женский голос, женский облик, и это не ты. И вот тогда я впервые стал делиться надвое, разрываться, расползаться. Слова, жесты и даже чувства, которые я предназначал только тебе, оказались отданными другой женщине. Ей я не мог уже быть чужим, а тебя не было рядом. Но, однажды уже разделившись, я не мог остановиться. А особенно после того, что случилось. Так вот и начались наши отношения с Зоей. Я все помню. Какое-то обостренное чувство живет во мне до сих пор, как будто я все сильнее, все яростнее хочу остановить себя, но продолжаю делиться, раздваиваться, раздираться.
Я помню даже запах стеганого одеяла, он и сейчас остался таким же, теперь я привык, но тогда он душил меня. И странным, даже чем-то ужасным показался мне ее вопрос:
— А девушка у тебя есть?
— Есть, — сказал я.
Зойка помолчала.
— А чего это ты мне не врешь? — спросила она удивленно.
— Зачем мне врать?
— Да так, все врут. — И вдруг: — Красивая твоя девушка?
— Красивая.
— Любишь?
— Да, люблю.
— А чего же пошел ко мне?
«Со злости, — хотел я сказать, — от обиды, от неудачи и ревности». Но ни к чему говорить все это, и я ответил коротко:
— Не знаю, само вышло.
И вдруг мне стало противно. Что нужно мне здесь? Ничтожество! Уж молчал бы, что есть у тебя девушка. Хорошо, что хоть имени ее не назвал. Я отодвинулся от Зойки, отвернулся.
Кто-то прошелся по коридору, скрипнули половицы. Въехала во двор машина, взревел мотор и замер, хлопнула дверца. На миг мне показалось, что я залез в чужой дом, как вор.
— И ты такой же, — услышал я тихий Зойкин голос.
— Какой такой?
— Как все, — сказала Зойка.
Я обиделся. Почему это я как все?
— Кто это мы все?
— Мужики, парни. Все! — холодно отрезала Зойка.
— А чем мы тебе не угодили?
— Угождать вы мастера, а вот если что...
— Что же?
— А хотя бы просто быть людьми.
— Мы и так люди. — Я знал, что Зойка имеет в виду, но решил не забираться в дебри. Сигарета моя погасла, одеяло я отбросил подальше — было жарко.
— А нужно, чтобы вы разлетелись все к черту. И не мучили. Мы уж сами как-нибудь, без вас.
Зойка сказала это резко. Я огорчился.
— Ты меня не знаешь, — сказал я. — Если хочешь, я и в самом деле сейчас уйду. Я мог бы уйти и тогда еще, ты сама оставила. Я не знаю, какой я, — может быть, как все, может быть — даже хуже. Прости, если тебе плохо. Ты слишком доверчивая.
— Откуда ты знаешь?
— Я это понял, когда ты подсела ко мне.
— Подумаешь, — сказала Зойка, — это ерунда. Я тебя тоже разглядела сразу. Уж стольких людей встречаю каждый день, не проведешь.
— А может, я прикинулся другим? Ты же сама сказала, что я — как все.
— Обиделся? — сочувственно спросила Зойка. И придвинулась ко мне, медленно провела пальцами по моему лицу.
— Конечно, — сказал я.
— Я тоже обидчивая, — едва слышно призналась она. — Бывает — жить не хочется, так все противно. Пореву, пореву, а потом подумаю, махну рукой: не так уж все плохо.
— У меня тоже так бывало, особенно в детстве, когда был пастухом.
— Ты был пастухом? — удивилась Зоя.
— Да, был. А что тут такого?
— Ничего, — сказала Зоя. — Только как-то странно в наше время.
— Ничего тут нет странного. Со мной много чего было в наше время. Детдом, беспризорничество, один раз я даже в чужой карман забрался, когда убежал из детдома.
— Расскажи.
— Ничего интересного.
— Понимаю. Воровать страшно и противно. И когда подозревают тебя. Или когда у тебя воруют, а ты случайно заметила... Я просто тогда сама не своя. Болею потом.
Зоя сказала это совсем тихо, и мне показалось, что она скосила глаза в сторону Люськиной кровати.
— А все-таки, наверно, очень трудно жить вдвоем в такой комнате, — сказал я.
— Надоело, — сказала Зоя. — Темно. Даже уроки не сделать.
— Ты учишься?
— Кончаю восьмой класс вечерней школы, — сказала она. И сразу же добавила кисло: — Двоек нахватала целый вагон. Когда тут позанимаешься по-человечески? То да се. Приходят — уходят. Люська тут устроила проходной двор, — обозлилась вдруг Зоя.
— А ты всех гони, — сказал я.
— И тебя тоже?
— И меня тоже, — подтвердил я. — Когда хочешь чего-то добиться, нужно собраться вот так, — и я сжал кулак.
— А я слабая, — вдруг сказала Зоя. Помолчала и добавила: — Женщина. — И опять помолчала и вновь сказала коротко: — Плохо одной с сыном.
— Это у тебя сын? — спросил я. — Ты замужем?
— И да и нет, — вздохнула Зойка. — Он в тюрьме. Влип за воровство. Да ну его, не хочу вспоминать. Расскажи лучше про себя.
— Нет уж, лучше ты мне расскажи о себе.
Зойка прижалась ко мне:
— А что рассказывать? Люблю своего малышку, учусь, работаю, мечтаю попасть в институт на журналистику, жду, когда переедем в новую квартиру, стоим на очереди — вот и все. Ничего у меня нет пока такого... Все жду и жду... чего-то.
Что это? Просто желание поплакаться, которое приходит время от времени ко всем? Или, может быть, я вызываю чем-то такое желание? Или в каждой женщине скрыто до поры какое-то особое, тревожное чувство? Или просто-напросто не так уж много в мире сильных, крепких, стойких людей, умеющих молчать о своих бедах и видеть жизнь в основном с радостной стороны? Или, быть может, мне по каким-то особым, неведомым причинам суждено быть близко знакомым именно с теми женщинами, у которых все не просто?
Я прикоснулся к Зойкиным волосам, они были густыми и мягкими.
— Ерунда, все у меня хорошо, все прекрасно, это я просто так пожаловалась, — заспешила Зоя, словно оправдываясь. — Дурачок ты мой необученный, — прошептала она, прижимаясь ко мне все теснее. — Приходи ко мне, когда захочешь. Ну, повернись же, повернись ко мне, дурачок, я тебя поцелую.
Выбрались мы с Мишкой на улицу, как и пришли, — на цыпочках. Провожала Люська. За нами щелкнул крючок, и снова мы оказались во дворе, и черные кошки бросились из-под ног. На душе было муторно: усталость, разочарование, и стыд, и опустошенность, и ощущение — теперь я уже не тот, и все женщины не те, и это уже навсегда. К самому себе, еще недавнему, я никогда уже не возвращусь. И ни за что не хотелось бы мне уходить вот так от той, чье имя я не смог произнести.
Молча мы шли по темным улицам, потом дворами, потом через пустырь невдалеке от привокзальной площади, потом по берегу Обводного канала к мосту, за которым было общежитие. Темно и неуютно было вокруг. Осень. Зябко. Все казалось неприветливым, холодным, а может быть, это только для меня все было таким безрадостным.
Долго тянулся высокий забор, и вдруг вырос дом на углу — наше общежитие.
— А ты хороший парень, Ленька. Свой в доску, — сказал Мишка и слегка шлепнул меня по спине.
Я ничего ему не ответил. Неправда была в его словах, неправда была между нами, неправда была в темном воздухе ночи, и Катя была неправдашной — все было случайным, временным, зыбким.
Медленно, тяжело поднимались мы по лестнице. Мишка шел впереди, я сзади. Шаг, еще шаг, еще ступенька вверх, и может быть — все к лучшему, все еще будет по-иному. Я не знал, что самое трудное испытание, оказывается, было еще впереди.
Конечно, все можно пережить, кроме собственной смерти, и почти всему можно найти оправдание. Но есть в каждом из нас какой-то сложный прибор, совсем особая часть души, и провести ее невозможно, об этом знают все, и я об этом знал, но понял по-настоящему, что это именно так, лишь когда снова увидел тебя, Катя.
Я предал тебя. Ты этого не знала, и я бы мог делать вид, что все по-прежнему, но я ведь знал про себя все и ничего не мог с собой поделать, я не мог смотреть на тебя и отворачивался при встрече.
И вот тогда Мишка (снова Мишка!) помог мне вернуть надежду, что все у нас будет хорошо, — он уговорил меня поехать в Лесопарк повеселиться на природе, пока еще не опали все листья. Я решился пригласить тебя, Катя. Ты согласилась, намекнув, что уже была приглашена кем-то из нашей компании, — за город собрались и Слава Греков, и Сергей, и их девушки.
В Лесопарк, снова в Лесопарк, в мои края, к нашему первому свиданию, — а вдруг все сбудется теперь?
Сначала все было хорошо. На верхней палубе Сергей бренчал на гитаре, а мы пели. Я громче всех. Я разошелся, вспомнил, что у моего отца был неплохой голос, и вот решил проверить «наследственность», а больше всего хотелось понравиться тебе, вернуть прежнее.
Ты сидела рядышком, защищаясь от ветра полой моего кителя, и подтягивала мне тоненько и задушевно.
Мишка сидел напротив, в окружении девушек, которых пригласили Сержант и Славка Греков. Мишка съехал на самый край скамьи, рубашку расстегнул почти до пояса, подставив ветру и солнцу загорелую крепкую грудь. Мишка не пел, он лениво щурил глаза, он был, кажется, не с нами и не с песней и лишь принимал наши взгляды, лишь терпел нашу хоровую грусть: он был красив сейчас, этот донжуан.
