Владимир Выговский - Огонь юного сердца
—Ганс,— сказал ему штурмбанфюрер СС,— знакомься: мой племянник Петер,— и похлопал меня по плечу.
—Neffe?! Ist ег Sohn des Bruders Stepan?
Да,— ответил штурмбанфюрер СС,— это сын моего брата Степана. Говори при нем по-русски, он не понимает немецкого языка.
Страстуй, Петер! — Ганс протянул мне полную, словно опухшую руку.— Какой вы черный, вас нушно купаль...
Это мой денщик Ганс,— пояснил мне штурмбанфюрер СС,— он будет за тобой присматривать. Если что понадобится, обращайся к нему. А ты, Ганс, смотри мне, чтоб он у нас поправился хорошо.
Ганс все сделайт! Ганс умеет ошень вкусный обеды делайт. Пошоль са меня, будем немножко стричь, купаль.— Он взял меня за руку и повел по коридору.
Я был словно кукла: меня фотографировали, подстригали, мыли в ванне, а я молчал, потому что знал: противиться бессмысленно, все равно ничего не поможет.
Через какой-то час я, причесанный на пробор и переодетый в большую, не по росту полосатую пижаму с закатанными рукавами, несмело переступил порог светлой столовой, куда направил меня денщик Ганс. Штурмбанфюрер СС сидел за большим столом, внимательно рассматривая толстый кожаный альбом с фотографиями. Лицо у Крейзеля было строгим и задумчивым. Он курил венгерскую сигару и несколько минут не замечал меня. Я переступал с ноги на ногу, не зная, как вести себя. Наконец гестаповец приподнял голову и доброжелательно усмехнулся:
—О, совсем другой вид! Теперь на мальчика стал похож!
Ну, проходи, Петер, будь как дома, ты ведь не чужой.— Он приподнялся и пошел мне навстречу.— Пока Ганс подаст нам обед, давай поговорим. Отец, понятно, тебе ничего не рассказывал. Ты был еще маленьким, он не мог быть с тобой откровенным. Да и сам он обо мне ничего не знал толком.,. Садись.
Мы опустились на мягкий диван, и штурмбанфюрер СС продолжал:
—Чтобы тебе, Петер, понятнее было, возвращусь к прошлому. До семнадцатого года жил я с родителями и младшим братом Степаном здесь, на Украине. У нас было немного земли, скота, своя паровая мельница, магазин. Но настала революция, и все пришлось бросить. Родители наши вскоре померли. Оставшись вдвоем со Степаном, мы долго не знали, что делать. В тысяча девятьсот восемнадцатом году Петлюра призвал пас в армию. Твоему отцу что-то не понравилась служба, и он, дурак, быстро сбежал. А я в скором времени стал сотником. Затем я жил в Германии и учился в специальной офицерской школе. Там я женился на генеральской дочке — немке Герте Крейзель и, изменив свою фамилию, принял немецкую веру. Я помогал Адольфу Гитлеру прийти к власти. Я лично знаком с великим Гиммлером!.. И это ничего, что я когда-то был украинцем, меня любят и уважают в самом имперском управлении безопасности. Эх, был бы жив Степан, вот бы удивился, увидев, чего достиг его брат Павло.
Я верил и не верил этим рассказам, но тревога в душе росла. «Провокация! Провокация!» — успокоил я себя.
Но это оказалось правдой: штурмбанфюрер СС показал мне кожаный семейный альбом, и я окончательно убедился. Много было старинных семейных снимков, и на всех я находил своего отца и молодого еще тогда штурмбанфюрера СС.
От волнения мне стало нехорошо. Я отложил альбом и, склонившись на спинку дивана, закрыл лицо руками.
Дядя с денщиком решили, что я теряю сознание от голода, немедленно посадили меня к столу. Ганс подвязал мне салфетку и пододвинул прибор.
Есть не хотелось, тянуло ко сну...
Дядя подал пол бокала шампанского.
—Ну, Петер,— сказал он весело,— выпьем за нашу встречу! Ты даже себе не представляешь, как я тебя с отцом искал. Ведь эшелон, в котором вы уехали, разбился... Чудак Степан, зачем он уезжал? Ну, выпьем!
«Что делать? Что делать?» — не переставало выстукивать
у меня в мозгу. Сердце в груди сжалось и очень неприятно защемило.
После обеда денщик повел меня на второй этаж.
Отведенная мне комната была обставлена дорогим спальным гарнитуром из орехового дерева и имела очень приятный вид. Взбив на кровати перину. Ганс переодел меня в длинную ночную сорочку и, когда я упал на подушку, бесшумно вышел,
* * *
К большому своему удивлению, я не плакал, только, закутавшись с головой в одеяло, напряженно думал, думал, думал...
Человеческая жизнь, оказывается, богата неожиданностями. Сегодня одно, завтра другое, а послезавтра может случиться такое, что и подумать страшно... Особенно во время войны; живешь и не знаешь, что будет с тобой через месяц, через неделю, иногда через день или даже через час...
С утра я был подпольщиком, а в полдень внезапно стал племянником штурмбанфюрера СС! Гестаповец, против которого я боролся, оказался родственником! Чего угодно я мог ждать от своей суровой партизанской доли, только не родства с фашистами. «Что же мне теперь делать? Как найти верный выход из этого чрезвычайно сложного положения? Что делать? Положиться на судьбу нельзя, она у меня какая-то комканая, не такая, как у людей. Найти бы Левашова... Он помог бы мне разобраться во всем. А может, и нет. Ведь я теперь племянник штурмбанфюрера, которого.комиссар больше Гитлера ненавидит! А Волошка что скажет? Они, наверное, теперь от меня отвернутся, зачем я им такой?»
В это мгновение скрипнула дверь. Я вздрогнул. В комнату вошел дядя. Склонившись над кроватью, он осторожно приподнял край одеяла.
—Не спишь, Петер? — спросил он ласково.— А вспотел-то как! Pit о же с головой укрывается!
На лоб мне легла холодная костлявая ладонь. Я опять встрепенулся.
—Какой горячий! Ты, случайно, не болен, мой мальчик? Я закрыл глаза.
Дядя взял трубку телефона, который стоял на тумбочке возле кровати, набрал номер и, запинаясь, заговорил:
—Институт? Кто это? Штурмбанфюрер СС Крейзель беспокоит. Ваш знаменитый врач, как его?.. Так, так... на месте? Сейчас пришлю за ним машину.
«Беспокоится,— подумал я,— а если бы узнал, что я подпольщик, мучил бы. А может, он все знает? Знает и молчит? Где сейчас Левашов с Волошкой?..»
Открыв второе окно, дядя быстро вышел из спальни. Минуты через две в комнату вкатился рыжий Ганс, держа в коротких руках мокрое полотенце и градусник.
—Петер, Петер,— защебетал он возле меня,— вы ошень бледны! Вам плёхо, герр неффе? Может, меряйт температур? — Он протянул градусник.— Можно ложить голова мокрый поло-полотенц Компрессор... Это помогаль, ошень гут!
Вскоре дядя привел врача.
Доктор был старый, сутулый, в старомодном жилете, с кожаной потертой сумкой в костлявой руке. Поправив на переносице старое пенсне, он взял мою руку, заглянул в глаза, попросил показать язык. Потом предложил сбросить рубашку и, приложив ухо к груди, долго выслушивал мое сердце.
Что с ним? — спросил дядя, когда врач отвел от меня сморщенное ухо.
Страшного ничего нет. Большое переутомление, и сердечко немножко пошаливает. Нужен покой и хорошее питание. Когда будет покалывать,— обратился он ко мне,— вот микстура.— Врач достал из сумки пузырек с жидкостью.— Три раза в день по столовой ложке. Вот и все. Больше ему ничего не нужно. Мальчик — герой! Надеюсь, спортсменом будет!..— И, похлопав меня, он засмеялся.
Спасибо, доктор,— сказал дядя,— завтра получите дополнительную карточку на соль и галеты.
Весьма вам благодарен, господин. Весьма благодарен.— Доктор низко поклонился.— Весьма благодарен, господин.
Мне было жаль старого доктора и вместе с тем ужасно противно: прикажи ему дядя лизать ноги, он, не задумываясь, лизал бы их. Вот жизнь настала!..
Когда все вышли, я опять по привычке укрылся с головой одеялом и начал думать.
Думал обо всем, о гитлеровцах и Красной Армии, о подпольщиках и гестапо, о партизанах и Волошке. И всегда мне вспоминались мои родители, Городница, довоенная жизнь. Перед глазами вставала школа, где я учился, учителя, друзья... Как хорошо было до войны! Если бы не фашисты, всегда было бы так.
В комнату еще раз вошел дядя, а потом беспрестанно наведывался денщик Ганс. Я всякий раз делал вид, что сплю: не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать.
«Надо бежать! Надо бежать!» — внезапно твердо решил я и, вскочив, бросился к окну.
Спальня была на втором этаже, однако попасть вниз было нетрудно: рядом с окном находилась водосточная труба. По ней, когда на дворе совсем стемнеет, я намеревался спуститься во двор, а потом перемахнуть через ограду и — прощайте, поминайте, как звали!.. План побега казался мне настолько простым и выполнимым, что я чуть не заплясал от радости. У меня сразу поднялось настроение, захотелось жить! «Не найду Левашова, пойду к партизанам, ведь они хотели, чтоб я остался!» Но все мои планы внезапно рухнули: под кустом возле забора я заметил огромную сторожевую овчарку, а неподалеку под другим кустом — вторую. Собаки лежали, притаившись, и, казалось, только и ждали того момента, когда я начну спускаться.
— Пострелять бы вас, проклятых! — со злостью прошептал я и, упав на кровать, уткнулся носом в подушку.
