Владимир Выговский - Огонь юного сердца
—Мед еры! — закричал я, вспомнив того мадьяра, который когда-то жил у деда Остапа.—Медеры! Медеры!
Песня оборвалась. Баянист швырнул на подводу баян и бросился ко мне:
- Кичи?! Петер?!
- Медеры!
Мы, словно братья, обнялись. Дед-конвоир удивленно развел руками и, вздыхая, проговорил:
- Ну и чудо...
- Как вы сюда попали, Медеры?— спросил я, радуясь счастливому случаю.
- Биль в концлагере... Партизаны освободи ль!
- Это я виноват, что вы попали в концлагерь. Научил петь «Катюшу».
- Нем... Не-ет.— Медеры, возражая, замахал рукой.— Модяр нем серетем, не люби Гитлер! Гитлер капут!..
И венгр тихо, выразительно запел «Катюшу».
—Теперь другой «Катуша»,— весело произнес Медеры,— партизанский «Катуша»! Петер партизан?
Я кивнул головой.
- Кичи партизан! Маленький партизан! — говорил Медеры, тряся мою руку.
Из штабной землянки выглянул радист.
- Эй, дед Ефим, ведите хлопца! — крикнул он. Дед направил на меня дуло:
Пошли.
- Что это есть? — удивился венгр и пошел следом за нами. Ни деда Ефима, который конвоировал, ни венгра Медеры
в штаб не впустили. Они остались на дворе, бог весть что думая обо мне.
В землянке на этот раз было только трое: русый парень-радист в кожанке, седобровый бородач и еще какой-то худощавый стройный мужчина в командирской форме, с маузером в деревянной кобуре. На столике лежала моя цигарка-радиограмма и листок бумаги, мелко исписанный карандашом. В углу землянки валялся парашютный шелк и стояла дюжина автоматов. На бревенчатой стене возле оконца были налеплены газетные и журнальные вырезки: «Парад на Красной площади в Москве», «Мавзолей Ленина». Почему я не заметил их в первый раз? Вероятно, потому, что тогда было полно народу, и я, наверное, немного растерялся. А может, потому, что было очень накурено и возле стены стояли люди.
— Ну, парень,— сказал бородач, поднимаясь из-за стола,— твою цигарку мы расшифровали. Теперь тебе таиться нечего. Говори, куда и от кого ты шел.
И действительно, теперь таиться не нужно: это свои, партизаны! Я стал по стойке «смирно» и по-военному ответил:
— Я из Киева, товарищ начальник! Меня прислали к вам подпольщики.
На лицах партизан мелькнула тень удивления — видно, они такого ответа не ждали.
- Тебя как звать? — спросил тот, что был с маузером.
- Петро Вишняк, а что?
- Ничего,— усмехнулся он,-— садись,— и подсунул мне ящик.
Я присел к столу и хотел было что-то сказать, но меня опередил бородач:
- Подпольщик, значит, Петро?
- Подпольщик.
- Почему же ты сразу не сказал?
- Конспирация: думал, что к бандитам попал.
- Может, Катя Дидусь напугала?
- Какая Катя?
- А та, что привела тебя сюда. Та, что из автомата стреляла.
- Больно испугался ее! Это вон тот, в немецком, заставил меня насторожиться. Говорит: «А-а, ведь это тот самый, что напрашивался коней пасти». Ну, я и подумал, что опять к бандеровцам угодил.
- А что это, Петя, за цигарка? — спросил бородач.
- Да вы же говорили, что расшифровали!
—Это мы так сказали, потому что не знали, что перед нами подпольщик!..
Я рассказал им о радиограмме, о Киеве и Левашове, о Медеры, которого когда-то научил петь «Катюшу».
—Смекалистый парнишка,— похвалил меня бородач,— нам бы такого в разведчики. Правда, товарищи?.. Оставайся у нас, Петя...
Я с большим удовольствием остался бы, мне очень не хотелось расставаться с партизанами. Здесь куда лучше, чем в подполье, Здесь можно, не боясь ничего, ходить с оружием. Свободно разговаривать, петь советские песни. Здесь кругом свои. Но долг требовал возвратиться в подполье. В Киеве меня ждали Левашов и синеглазая Волошка.
Обмануть их доверие, оставить одних я не мог и не имел права.
—Благодарю, товарищ начальник,— ответил я,— но мне нельзя: подпольщики ждут.
—Смотри, какой молодец! — усмехнулся радист.
—После этого он мне еще больше нравится! — сказал бородатый начальник,
Немного поговорив, партизаны застелили газетой стол, достали из ящика несколько банок консервов, кусок сала, хлеба и посадили меня рядом с собой обедать, К столу пригласили также венгра Медеры и деда Ефима.
Во время обеда потекла теплая дружеская беседа. Я со всеми познакомился и очень много узнал интересного.
Седобровый бородач, которого я называл начальником, действительно оказался начальником штаба житомирского соединения имени Маликова, фамилия его Дубравин, а звать Иван Дмитриевич. Когда мне сказали, что ему всего сорок шесть лет, я не поверил. Но, хорошенько присмотревшись к карим блестящим глазам и искренней улыбке, которая скупо проясняла его добродушное лицо, я убедился в этом: снять бороду и усы, и он станет значительно моложе. Чуб у него черный, только борода и брови почему-то седые. Должно быть, это потому, что Иван Дмитриевич почти с детства служит в армии. Любопытно, что во время гражданской войны он тоже был партизаном на Украине.
Тот, что в командирской форме, с маузером,— Ничипоренко Александр Емельянович. Ему лет тридцать, но по виду он кажется немного старше. Худощавое лицо, две глубокие морщины на переносице. В светлых глазах какая-то печаль и строгость. И все-таки он добродушный — усмехается, шутит. Он представитель партии, но об этом не говорит. Дед Ефим шепнул мне по секрету, что он политком — сам секретарь Олевского райпарткома.
Комсомольцу-радисту Ивану Кудакову двадцать четыре года, а на вид можно дать меньше. Он был высокий, плечистый, светловолосый. Перед самой войной Кудаков закончил машиностроительный институт, но работать ему не пришлось — война заставила сменить профессию инженера на радиста. Я с уважением и особенной завистью смотрел на него: каждые сутки он связывается с Большой землей, каждую ночь «разговаривает» с Москвой!...
А про «деда-шпиёна» я узнал такое, что даже во сне не приснится!
Жил дед Ефим вдвоем со своей старухой под Коростенем и охранял там колхозное добро. Охранял, пока в село не ворвались фашисты, пока не разграбили они кладовые. Свежеиспеченные полицейские сломали дедов дробовик — подарок правления артели за безупречную работу, обломки выбросили в крапиву и, пугая выстрелами из немецких автоматов, прогнали старика с колхозного двора. Долго дед Ефим не находил себе места, не мог перенести оскорбления, не мог видеть в селе врагов. Но, как-то услыхав где-то краем уха, что появились партизаны, бывший сторож взял в руку корзинку и, как будто по
грибы, подался в лес. Места были ему хорошо знакомы. Походив день-другой, дед разыскал мстителей: однако в отряд его не приняли — стар очень. Чтоб не оскорбить седовласого старика, командир сказал: «Без оружия, дедушка, не принимаем. Был бы у вас автомат,— пожалуйста». Вздохнул дед Ефим и неохотно поплелся обратно домой. О чем он думал, никто не знает. Только через три дня случилось вот что.
По дороге ехал немецкий велосипедист с автоматом на груди. Неподалеку от села, возле запруды, внезапно из-за куста кто-то ловко накинул ему на голову сачок, каким ловят рыбу, и резко дернул за длинный держак. Гитлеровец сразу свалился под откос. На него тотчас же набросился дед с камнем в руке. Ударив немца по голове, он схватил автомат и во весь дух пустился бежать. Но фашист быстро опомнился — вероятно, старик сгоряча ударил его по стальной каске, поэтому не убил, а только контузил. Сбросив с себя сачок, гитлеровец испуганно оглянулся. Вокруг, кроме деда в полотняной одежде, который, не помня себя, убегал, никого не было. Немец понял, что нападение не партизанское, сразу же осмелел и, схватив трофейный сачок, погнался за убегающим. У деда ноги стали подкашиваться, когда он, оглянувшись, увидел здоровенного, длинноногого арийца. Стрелять из автомата старик не умел — оружие, как назло, было на предохранителе. Бежать дальше не хватало сил. И дед закричал:
— Спасайте!.. Спасайте!..
На крик выбежали с вилами в руках сельские бабы, сгребавшие неподалеку сено. Заметив их, гитлеровец повернул в обратную сторону и, сев на свой велосипед, помчался к районному центру.
А дед Ефим с автоматом заспешил в отряд. Да еще не один, а со своей старухой, которая теперь партизанам обед готовит. Ее оставлять в селе было опасно. В тот же день фашисты сожгли их хату и полицейские развеяли по ветру пепел. Но ни дед, ни старуха не тужат! «Будут еще хаты, врагов бы только не было!» — говорят они.
Так вот, оказывается, какие они, наши партизаны! Люди разных профессий, люди разного возраста, почти все гражданские, мирные люди! Выходит, не зря их зовут народными мстителями.
Солнце садилось. Его нежные лучи, пробиваясь сквозь вершины деревьев, освещали лагерь. Надрывно кричали в воздухе птицы, готовясь к перелету в теплые края; с деревьев срывались
пожелтевшие листья и, кружась, застилали потаенные партизанские тропки. Возле штабной землянки стояли на привязи три кавалерийские лошади. Они фыркали, ржали и били о землю копытами, с нетерпением ожидая седоков.
