Владимир Выговский - Огонь юного сердца
пожелтевшие листья и, кружась, застилали потаенные партизанские тропки. Возле штабной землянки стояли на привязи три кавалерийские лошади. Они фыркали, ржали и били о землю копытами, с нетерпением ожидая седоков.
Мне было очень тяжело разлучаться с партизанами. Хотелось увидеть самого командира соединения, Маликова, но он еще не возвратился с задания. Говорят, очень добрый человек. Влекло также хоть раз сходить в бой вместе с партизанами. Однако надо было возвращаться в Киев...
Когда стемнело, я попрощался с начальником штаба Дубравиным, с Александром Емельяновичем Ничипоренко, радистом Кудаковым и в сопровождении деда Ефима и Медеры отправился в дорогу.
Ехали долго, часто останавливались, прислушивались. Наконец выбрались из леса и увидели впереди тусклые огни.
—Станция Белокоровичи,— сказал дед вздохнув.— Теперь пойдешь сам, сынок...
Я неохотно спрыгнул с коня, передал повод, молча пожал партизанам руки и медленно пошел в темноту ночи.
—До встречи в Будапеште, кичи! — крикнул мне вдогонку Медеры.
—До встречи!..— прошептал я.
ДЯДЯ
В Киев я пришел чуть свет,— должно быть, сразу после комендантского часа. Гражданских людей на улице еще не было, и я решил, что Левашов дома, а не в мастерской на базаре. Дойдя до Галицкой площади, я свернул на улицу Гершуни и через несколько минут условным стуком затарабанил в дверь нашей квартиры. Мне почему-то долго не открывали. «Спит крепко комиссар»,— подумал я. Наконец послышался какой-то шорох. Потом громкий вздох возле самой двери и под конец знакомый скрип задвижки. «Брошусь на шею!.. Пускай знает комиссар, как долго не открывать»,— мелькнуло у меня в голове. Но внезапно произошло нечто ужасное: дверь открыл какой-то совсем незнакомый мужчина. От него невыносимо несло перегаром самогона и едким запахом махорки. У меня больно защемило сердце, неприятный холодок пробежал по всему телу... «Провал!»
— Тебе чего? — хриплым басом спросил новый хозяин.
Хлеба прошу, дяденька,..—протяжно произнес я.
Разбудил так рано!.. В полицию тебя, бродягу, а не хлеба! Он протянул руку, пытаясь схватить меня за шиворот, но
я пригнулся и отскочил в сторону.
—Держи его!..
Мне были знакомы все проходные дворы поблизости, и пой» мать меня не так просто в этих местах. Показав ему кукиш, я бросился за угол и оказался на другой улице.
«Неужели провал? Неужели провал? —- вертелось у меня в голове, и страх все больше и больше заползал мне в душу.— Неужто я больше не увижу комиссара Левашова? Волошку? Неужели всему конец? Надо скорей на рынок. В мастерскую. Левашов, должно быть, там».
Пробираясь сквозь толпу к нашей сапожной мастерской, еще издали я заметил там гестаповцев. Они что-то искали, выбрасывая все на улицу. Кто-то в гражданском срывал нашу вывеску «Ян Яркий и сын». Левашова не было видно — может, его уже арестовали, а может, не поймали.
Не успел я подумать, что мне делать, как вдруг раздался резкий свисток и я вместе со многими людьми совсем неожиданно оказался в окружении полицейских и жандармов. Кольцо с каждой минутой все суживалось и суживалось; десяток крытых машин куда-то быстро отвозили попавших в западню людей. Я бросился бежать, но это только помогло мне скорей попасть в тесно набитый людьми кузов.
Везли нас недолго и недалеко — на Львовскую улицу, 24. В большом просторном дворе, обнесенном высоким зеленым забором и колючей проволокой, размещался пересыльный пункт но отправке в Германию. Три многоэтажных дома были заполнены молодежью, особенно девушками. Они кричали, плакали, просились домой, но ничем не могли себе помочь.
—Берлин слезам не верит,—- высокомерно выкрикивал полицейский офицер.— Поплачете и перестанете. Германия — это рай, миленькие! Еще благодарить будете!
Девушки и слышать не хотели ни о каком рае, они и тут уже распознали, что такое «новый порядок».
—Домой, только домой! — кричали они.
Когда на пересыльном пункте становилось очень шумно, полицейский офицер выводил из казармы духовой оркестр и приказывал музыкантам что есть мочи играть «польку» или «казачка». Но музыкой скрыть человеческие слезы нельзя — киевляне все знали и десятой дорогой обходили это страшное место,,.
Привезенных из Сенного рынка выстроили в длинную колонну и начали сортировать по домам-казармам. Каждый, чья подходила очередь, должен был назвать свою фамилию и домашний адрес. Его записывали в журнал, прицепляли к груди полотняный синий номер со знаком «Ost» и загоняли в вонючий длинный коридор того или иного корпуса. Фамилию здесь записывали в первый и последний раз — больше она, как таковая, для гитлеровцев не существовала. Был номер, словно у собаки, и его называли, на него нужно было отзываться...
Подходила моя очередь, я напряженно думал о том, как мне назвать себя. Ярский — нельзя, так как неизвестно, что с Левашовым. Придумать себе какую-нибудь другую фамилию — тоже рискованно: могут проверить. И я решил быть тем, кем являюсь: Вишняком. В Городнице ведь никто не знает, что я подпольщик, пускай проверяют сколько им влезет.
—Фамилия? — крикнул полицейский офицер, когда я подошел к столу.
—Вишняк Петро Степанович,— быстро ответил я.
—Как ты сказал?! — почему-то удивленно спросил офицер. Он быстро поднялся из-за стола и сквозь толстые очки впился в меня бесцветными глазами.
—Вишняк Петро Степанович,— повторил я,— из Городницы я... сирота... хлеб хожу прошу...
Офицер, заглянув в записную книжечку, внезапно, к моему большому удивлению, ласково спросил:
—Так ты Петя?..
Я кивнул головой и заметил, как вдруг у офицера почему-то задрожала верхняя губа.
—По-пойдем со мной,— сказал он и повел меня в казарму. Пройдя длинный коридор, мы попали в большой светлый
кабинет, обставленный дорогой мебелью. Офицер сразу же бросился к столу. Снял трубку телефона, набрал номер и весьма слащаво проговорил:
—Герр штурмбанфюрер СС Крейзель? Гутен таг! Это я... Хринько. Я... я нашел вашего Петю!
Что он дальше говорил, я не слышал, потому что стоял ни жив ни мертв: штурмбанфюрер СС Крейзель, начальник самого страшного отдела гестапо 4-Н!.. Это за ним я охотился с миной и подорвал его автомобиль!
«Левашова я не нашел,— думал я,— значит, он попал в гестапо, а этот штурмбанфюрер ищет меня».
Не прошло и пятнадцати минут, как в кабинет вошел высокий, долговязый, очень худой, с горбатым носом и седыми висками штурмбанфюрер СС. Полицейский офицер Хринько вытянулся и замер. Штурмбанфюрер СС молча, четким шагом подошел ко мне. Я встретился с ним взглядом и сразу же почувствовал, как у меня внутри все похолодело. Гестаповец быстрым движением вытащил из кармана небольшую фотографию. На ней был я в пионерской форме.
Поднеся фотографию к моим глазам, штурмбанфюрер внезапно воскликнул:
—Neffe! Племянничек! — и, выронив фотографию, вдруг начал меня целовать.
Я знал, что гестаповцы способны на любые провокации, но тут ощущалась какая-то случайность, какое-то стечение обстоятельств. Полицейский офицер ведь не договаривался со штурмбанфюрером СС, он сам не знал, что я сюда попаду. И, кроме того, откуда взялась у гестаповцев моя довоенная фотография? «Неффе! Племянничек!» Это заставило меня еще больше насторожиться. Сердце мое предчувствовало что-то недоброе... Оно так билось, что готово было выскочить из груди.
—Бедный мальчик, совсем побледнел,— заговорил вдруг штурмбанфюрер СС на чистом украинском языке.— Хринько, подай стакан холодной воды.
—Слушаюсь, гер штурмбанфюрер СС!
Хринько подал мне дрожащей рукой воду, опять вытянулся и замер.
Не бойся, Петер,— ласково проговорил штурмбанфюрер,— я твой дядя. Родной старший брат твоего отца. Зовут меня дядя Пауль.
Да-да,— подтвердил Хринько,— поклонись своему дядюшке.
Глянув внимательно на штурмбанфюрера Крейзеля, я с ужасом отметил, что он действительно похож на моего отца. Такие же быстрые зеленоватые глаза, нахмуренные брови, длинный нос с горбинкой, высокий лоб и узкие крепко стиснутые губы. «Неужели и впрямь дядя? Но ведь он немец! И вообще, у меня нет никаких родственников».
Штурмбанфюрер СС взял меня под руку, вывел во двор и посадил на заднее сиденье своей машины. Сам сел рядом и, когда «оппель» тронулся, приказал шоферу:
—Nach Hause!
Машина доехала до разрушенного Крещатика и свернула на Печерск. Минут через пять она остановилась возле железных ворот обнесенного высоким черным забором особняка. Не успел шофер дать сигнал, как ворота открылись, и я заметил огромного эсзсовца с автоматом на груди. Он, точно так же как и Хринько, вытянулся и замер перед штурмбанфюрером СС. «Оппель» мягко подъехал к серому зданию.
Из парадного навстречу нам выскочил низенький, толстенный рыжий немец. Мне казалось, что он подкатился, а не подошел, потому что по своему виду он очень напоминал большущий мяч.
