Неизвестно - Саласюк От июня до июня
- Будем тянуть жребий, - сказал Зорах Кремень.
Никто не возражал. Бросили в шапку несколько патронов, из них один трассирующий - с легкой окраской пули. Тянули вслепую, выпало Циринскому.
- Ну что ж, - сказал Неня Циринский, - двадцать полных лет мне уже есть. И если Штейн и окажется конченой сволочью, я все же не собираюсь умирать. Я сразу вгоню ему в глотку кинжал. А вы ждите сигнала. Тогда через столярку все и уйдем.
- Постой, - сказал Сивош, бригадир из соседнего барака, - не горячись. Я пойду с тобой.
На следующий день разговор состоялся. Оба парня готовы были к худшему, но Штейн, услышав, что есть возможность помочь партизанам и уйти в лес, сразу согласился делать все, что от него потребуется. В подтверждение своих слов завел подпольщиков в склад с оружием - берите что нужно. Таким образом, проблемой оставался только вынос оружия.
- А-а-а-а! - орала от боли и страха Софа. Она, как говорил Михаил Моисеевич, «наконец-то рожала». Все в доме было готово к такому ответственному акту: накипятили воды, наготовили простыней, перевязочного материала, медикаментов. Пришли гинеколог Орлинская и хирург Блюмович. Помощницей у Орлинской взялась быть Дина, которая вообще готова была браться в жизни за все на свете, что не «в жилу» немцам, как она последнее время стала, у кого-то переняв, говорить. Тут же в очередь выстроились готовые к оказанию помощи все проживающие в доме девушки.
Доктор Блюмович вместе с Михаилом Моисеевичем сидели в отдельной комнатке и крошечными рюмками пробовали настойку, их вмешательство не требовалось. Слов нет, Михаил Моисеевич тревожился за дочь, но был, тем не менее, в отличном расположении духа.
«Он говорил мне: будь ты моею,
И стану жить я, страстью сгорая»,
- ласково перебирая струны, негромко напевал он. - Ах, девчонки, девчонки, сколько их ни учи, сколько ни предупреждай, сколько ни воспитывай, а встретился на проселочной дороге молодой солдатик, ласково подержал за руку, пошептал нежные слова - и вот, мы уже рожаем, - говорил, то ли сокрушаясь, то ли философствуя, Михаил Моисеевич. - А жив ли тот солдатик теперь и где его вообще искать?
- Брось ты, Миша, - посмеиваясь, отвечал ему доктор Блюмович. - Сейчас хоть война, и потеряться, и погибнуть человеку проще простого. А вспомни, как ты в свои юные годы умел шептать девушкам нежные слова да ласково поглаживать их. И не только за ручки. Вспомни. А потом улетал, как ветер. А кто из них рожал и кто не рожал - знаешь ли?
- Брось вспоминать и ты, Абраша. Было это, не было ли - теперь трудно в то поверить.
- Твою Софу надо бы представить к какой-то особой медали за активное сопротивление фашизму: немцы запретили еврейкам рожать, а она наперекор их запретам, их желанию истребить наш народ все равно рожает! Молодец девочка.
Роза Абрамовна зашла, утирая слезы платком.
- Что ж ты сидишь, Миша! У нас внук родился!
Муж вскочил, собираясь бежать к роженице, к внуку, да доктор Блюмович его остановил.
- Ну, чего кипятишься? Уже побежал! Пусть они там сами приведут все в порядок - куда спешишь? Внука тебе принесут посмотреть, не волнуйся. Давай пока за него и за твою дочь по рюмочке. И жене налей. Вот, давайте втроем, - поздравляю вас. Раз дети рождаются - жизнь продолжается. А значит, мы победим, а не они.
Еще в марте плотно лежал снег, а в апреле так потеплело, что всюду забурлили ручьи, талая вода стекалась в Щару, и невеликая река поднялась мощно и бурливо. Казалось, и в гетто люди приободрились, оживились, обрели надежду, хотя все понимали - весна приблизила очередную кровавую расправу. И случиться она может завтра, может через месяц, но случится непременно.
Жарким солнечным днем в городе появилось 200 эсэсовцев, им в помощь на 40 грузовиках приехали литовские и латышские каратели, отряд украинских националистов. Гетто в ужасе замерло. Но когда наутро фашисты и их помощники двинулись на гетто, оно враз словно бы превратилось в курятник, в который вбежал хорек. Крики, истерики женщин, плач детей. Люди запирались в домах, прятались на чердаках, в подвалах.
Софа бежала домой по улице, слыша отовсюду крики и рыдания. И ее саму переполнял ужас перед всем происходящим, и она кляла себя за то, что именно по ее вине семья все еще оставалась в гетто. Все подпольщики, кто мог, ушли, звали ее. И отец не раз предлагал уходить: время, пора, чтоб не опоздать, - вслед за доктором Блюмовичем и Орлинской. А она все откладывала, считала, что рано, мол, ничего страшного еще нет и уйти успеем всегда. Сдерживало ее на самом деле чувство страха, беспомощности и бездомности, пережитое прошлым летом, когда она бежала от немцев вместе с Диной, гнездившееся в сердце до сих пор. Из дома выйдешь, и начнется сиротство скитания. А здесь какой ни есть, хоть в гетто, но дом - крыша, стены, покой, уют. И когда будет та акция, и будет ли. А идти заранее в лес с крошечным Мишей - она не представляла себе, как ее ребенок, малютка, нежный комочек будет жить в условиях дикого леса: шалаши, землянки, грязь, комары, недоедание, а то и голод, постоянные опасности. И она все оттягивала уход, ни на что не решаясь. И вот - акция.
Софа бежала изо всех сил, скорее, скорее домой, к своим! На бегу ее крепко кто-то схватил за руку и дернул к себе. Она оглянулась, еще не успев вскрикнуть, и вдруг страшно разозлилась - это был Семен, тот самый, из еврейской вспомогательной полиции, который набивался к Софе в покровители, в женихи, в спасители. На его лице отражалась лихорадка всего происходящего вокруг, зубы оскалены, глаза полусумасшедшие. Он схватил ее уже обеими руками и, мгновенно затащив в свой дом, набросил на дверь крючок.
- Ты что делаешь?! - наконец-то смогла прокричать Софа. - Мне надо к сыну!
- Ничего, я быстро, мы вместе пойдем, я усыновлю его, усыновлю, он будет наш, наш ребенок. А ты - моей женой. Это должно все сейчас решиться - все! Они гонят всех убивать, меня не тронут, я - гэфильфполицай, я им нужен. Мы будем жить. Ты станешь моей женой - сейчас. Я тебе прощаю русского, все прощаю, ты будешь моей женой. - Все это Семен говорил торопливо, скороговоркой, при этом, преодолевая сопротивление Софы, затаскивал ее в спальню. Она смотрела на него ошалело, как на сумасшедшего.
- Какой женой?! - недоуменно крикнула она. - Какой женой, сволочь ты! Пусти меня, подонок, свинья!
- Не я свинья, а тот, кто испортил девушку, а я тебя давно любил. Но я тебя прощаю. И спасу. И твоих родителей - спасу. Ты мне будешь обязана жизнью. - Говоря это, он одной рукой крепко удерживал ее за талию, второй, дрожащей, торопливо расстегивал пуговицы платья на ее груди.
- Мразь, сволочь, свинья, холуй немецкий! - отбиваясь от насильника- полицейского, кричала ему в лицо Софа.
Задирая подол, он опрокинул её на кровать. Она, извиваясь, ударила его коленом и вывернулась из-под полицейского, но вскочить не успела, он схватил ее за ногу, сильно дернул. Падая, она повалила плетенную из лозы фигурную подставку с корзинкой для женского рукоделия. Покатились клубки ниток, спицы. Полицейский, сопя, ожесточенно подавляя сопротивление, закрутил ей руку, схватив своей рукой за шею, впился своими мокрыми и дрожащими от нетерпения губами в ее губы. Софа задыхалась, свободной рукой шарила по полу, чтоб чем-то ударить насильника. Попалась вязальная спица. Крепко сжав ее за крючок, Софа со всей силы ударила ею полицмана. Он завизжал, сразу ослабел, затрясся, и Софа, оттолкнув его, вскочила на ноги, застегивая платье, бросилась к двери. Срывая дверной крючок, оглянулась - Семен привстал на колени, одну руку он тянул к ней, второй держался за шею, из которой торчала вязальная спица и фонтанчиком била кровь.
- Ты-ы-ы-ы. - сипел он.
Хлопнула дверью и бегом к дому, к сыну, к родителям. Бежать, прятаться, спасаться и этой же ночью непременно - к партизанам. Дина - настоящий друг, не оставила ее, она поможет, она сильная, она выручит. Впереди через дорогу пробежало несколько фигур в черных мундирах. Софа тотчас остановилась. Глянула туда-сюда, свернула в переулок налево. Ей навстречу бежала с криками и ревом толпа, человек двадцать. Горело несколько домов. Софа опять остановилась. Что делать - бежать со всеми? Нет, домой, только домой! И она побежала опять по проулку, затем свернула направо, в сторону дома. Заметила: почти все дворы пусты, люди прячутся. Оглянулась - сзади появилось несколько черных мундиров
- и продолжала бежать. Из дворов некоторых домов прикладами выгоняли людей, а у низкого штакетника, через который свешивались цветущие кусты шиповника, под холодной водой из колонки умывался голый по пояс парень. Еще один, в черном мундире, нажимал на ручку колонки, и из краника била сильная струя брызгающей умывающемуся на сапоги воды. Весь такой крепкий, плотно сбитый, со смугловатой кожей парень, наклонившись, лил воду на разгоряченное тело пригоршнями и охал, ахал, весело хохотал. Софа замедлила бег, глядя на этого парня, и медленно, не отрывая от него широко раскрытых глаз, подошла.
