Ингеборг Бахман - «Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана
В Риме я была всего несколько дней, чтобы устроить все необходимое для Макса, чтобы ему первое время было легче. Останусь здесь еще на месяц, мне надо заканчивать работу, это получается только здесь, иначе не получается. Пожалуйста, напиши мне, когда ты приезжаешь, я тебя встречу. Не звони, телефон я отключила! Где ты остановишься? Хотела бы, чтобы у меня, но не выйдет: этот дом, где я снимаю жилье, такой швейцарский.
Буду ждать тебя на вокзале
Твоя Ингеборг.
189. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
Париж, 11.09.1961, не отправлено
Дорогая Ингеборг,
дела у меня, особенно после провокации в «Форвэртс»[129] (наверняка не последней), складываются не лучшим образом. Я говорю себе — эта мысль, вероятно, объясняется не только моим эгоизмом, — что разговор с тобой и Максом Фришем мог бы тут помочь, кое-что прояснить, просветлить.
И поэтому я прошу тебя и Макса Фриша о таком разговоре.
Я, к сожалению, приехать к вам не могу — поэтому, пожалуйста, приезжайте вы, когда сможете, завтра или послезавтра, но дайте мне знать об этом уже сейчас.
Искренне желаю вам обоим всего хорошего!
Пауль.
11.09.61
190. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
78, Рю де Лоншан (Poi 39–63)
<Париж> 27.09.61.
Моя дорогая Ингеборг,
я долго не писал, даже не поздравил тебя с днем рождения, не поблагодарил за присланные тобою книги[130]. Позволь исправить это упущение сейчас.
Всего, всего тебе доброго, Ингеборг!
Я говорю себе — повторю это сейчас и Максу Фришу[131]: то, что встало между нами, может быть только недоразумением, трудно исправимым, наверное, но все-таки — только этим.
Давайте же попытаемся, все вместе, его устранить. Я верю в разговоры. Ингеборг. Да, попробуем говорить друг с другом — я прошу об этом и Макса Фриша.
С любовью!
Пауль.
210. Пауль Целан — Максу Фришу
78, Рю де Лоншан
Париж, 27.09.61
Дорогой Макс Фриш!
Я часто спрашиваю себя, откуда теперь между нами столько молчания.
Дело тут, может быть, только в недоразумениях — весомых, конечно, но все же таких, которые, я уверен, можно устранить посредством разговора.
Давайте попробуем со всем этим разобраться, раз и навсегда!
Из газеты я узнал, что осенью Вы едете в Кёльн[132] — туда мне добираться недалеко. Или Вы сами через обозримое время заглянете в Париж?
Я одновременно пишу и Ингеборг[133] — в том же духе, с той же надеждой.
Искренне Ваш
Пауль Целан.
191. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
Цюрих, после 27.9. 1961. Письмо не отправлено
Дорогой Пауль!
Несколько минут назад мы говорили по телефону — позволь мне все же, несмотря на это, сначала попытаться ответить на твое письмо. Я не знаю, что встало теперь между нами — обычное ли недоразумение или нечто, о чем следует объясниться. Я воспринимаю ситуацию иначе: ты неожиданно замолкал надолго, не реагировал на самые простые вещи, я от этого терялась, не знала, что и думать, могла только строить предположения, заводившие меня в тупик, а потом я снова слышала от тебя, как и на этот раз, что тебе очень худо[134], и снова терялась, умолкала и не знала, как понять тебя и как мне снова стать деятельной, исполненной жизненных сил в отношениях с тобой. В некоторых случаях я отчетливо вижу, отчего это получилось: вижу некоторые вещи, события той плохой поры в прошлом году, которые мне и сегодня еще непонятны и которые я стараюсь забыть, потому что не хочу их воспринимать, потому что не хочу знать, что ты так вот поступил, так сказал, так написал. И сейчас я снова испугалась, когда ты сказал по телефону, что просишь прощения за то, что сделал, и я не знаю, что ты имел в виду, но мне снова боязно, и не потому, что мне снова что-то принесет огорчение, а потому, что я чувствую, как лишаюсь всякого бесстрашия, нужного для нашей дружбы, для дружбы, что превышает обычное сочувствие к человеку и желание, чтобы у тебя все изменилось к лучшему. Этих чувств мне слишком мало, и для тебя их тоже недостаточно.
Дорогой Пауль, возможно, сейчас опять неподходящее время, чтобы сказать кое-что, о чем сказать трудно, однако подходящего времени для этого не существует, ведь в противном случае я бы на такое давно решилась. Я в самом деле считаю: самое большое несчастье заключается в тебе самом. Все дурное, что приходит извне, — и не уверяй меня, что так все и обстоит, ведь по большей части мне это известно, — хотя и содержит в себе отраву, но ему можно противостоять, ему должно противостоять. Теперь только от тебя зависит, сможешь ли ты его достойно встретить, ты ведь видишь, что любые объяснения, любое участие[135], какими бы правильными и необходимыми они ни были, нисколько не уменьшили в тебе ощущение несчастья, и, когда ты говоришь со мной, мне представляется, что все осталось по-прежнему, как год назад, словно тебе все равно, что столько людей старались ради тебя, словно имеет значение только другое — грязь, злорадство, глупость. Ты теряешь друзей: ведь люди чувствуют, что тебе все равно, что ты не приемлешь их возражений там, где они кажутся им уместными. Возражения легче вызывают отрицательную реакцию, чем понимание и сочувствие, однако порой они более полезны, даже в том случае, если потом ты сам понимаешь яснее, чем другие, в чем состояла твоя ошибка. Но не будем говорить о других.
Из всех несправедливостей и оскорблений, которые до сих пор выпадали на мою долю, самыми тяжелыми были для меня те, что исходили от тебя, — еще и потому, что я не могу ответить на них презрением или равнодушием, потому что мне не защититься от них, потому что мое чувство к тебе всегда остается слишком сильным и делает меня безоружной. Несомненно, для тебя речь сейчас идет в первую очередь о других вещах, о твоих бедах, но мне кажется: чтобы речь могла идти о них, мы должны прежде всего обсудить наши с тобой отношения, и лишь потом подлежит обсуждению все прочее. Ты говоришь, что не хочешь терять нас, и я перевожу себе: «не хочу терять тебя», потому что это поверхностное отношение к Максу — ведь без меня вы, по всей вероятности, никогда бы не познакомились или познакомились бы по другим причинам, более существенным, чем те, что связаны со мной, — итак, скажем честно: речь идет о том, чтобы мы с тобой не потеряли друг друга. И вот я спрашиваю себя, кто я для тебя, кто — по прошествии стольких лет? Призрак или реальность, которая больше не соответствует призраку? Ведь у меня столько всего произошло, и я хочу быть тем, кто я есть сегодня, а воспринимаешь ли ты меня сегодня вообще? Как раз этого я не знаю, и это приводит меня в отчаяние. Какое-то время, после нашего свидания в Вуппертале, я верила в это «сегодня», я полностью приняла тебя, а ты меня в моей новой жизни, так мне представлялось, я приняла тебя не только вместе с Жизелью, но и вместе с новыми изменениями, новыми страданиями и новой возможностью счастья, которые открылись для тебя после нашего с тобой времени.
Ты меня однажды спросил, какого мнения я о рецензии Блёкера. Сейчас ты поздравляешь меня с выходом моей книги (или книг); я не знаю, относятся ли сюда рецензия Блёкера и все другие критические рецензии, или ты считаешь, что одна фраза, направленная против тебя, значит больше, чем тридцать фраз против меня? Ты действительно так считаешь? И ты действительно считаешь, что журнал, устраивающий на меня травлю с тех самых пор, когда он был основан, — то есть журнал «Форум», например, — можно оправдать потому, что он выступил однажды в твою защиту? Дорогой мой, я обычно ни на кого не жалуюсь, ни на какие низости, но они бросаются мне в глаза, если люди, способные на подобные низости, вдруг ссылаются на тебя. Не пойми меня неправильно.
Я могу вынести все — за счет выдержки или, в худшем случае, за счет нервного срыва. Мне не придет в голову к кому-то обращаться за помощью, в том числе и к тебе, потому что я чувствую себя более сильной.
Я не жалуюсь. Я, сама того не сознавая, всегда понимала, что путь, которым я хотела пойти, которым я и пошла, не будет усеян розами.
Ты говоришь, что тебе отравляют радость от твоих переводов[136]. Дорогой Пауль, это, пожалуй, было единственным, в чем я несколько сомневалась, я имею в виду не достоверность твоих рассказов, а значимость таких вещей, однако теперь я полностью верю тебе, ибо пережила на своем опыте коварство профессиональных переводчиков, на вмешательство которых я тоже не рассчитывала. О якобы допущенных мною ошибках с удовольствием рассуждают люди, которые, и это меня бы не обидело, знают итальянский хуже меня, рассуждают и те, кто, возможно, знает язык лучше, однако в любом случае — люди, не имеющие представления о том, как стихотворение должно звучать по-немецки. Понимаешь? Я верю тебе, верю во всем, во всем. Вот только не верю, что сплетни и критика касаются только одного тебя, ведь я с таким же правом могла бы верить, что они касаются только меня. И я могла бы доказать тебе, как ты доказываешь мне, что все так и есть на самом деле.
