Том Уикер - На арене со львами
— Потому что я открыл тебя.
— Лесть ничего тебе не даст.— Андерсон торжественно погрозил длинным пальцем.— Потому что ты романтичный пройдоха, вот в чем причина.
— А какое отношение это имеет к моей возрастающей славе?
— Люди чувствуют, что ты ищешь чего-то. Чувствуют, что ты ожидаешь от них больше, чем в них есть. В том числе и от самого Ричмонда П. Моргана. Весьма порядочный он малый, но никак не идеал. Вот ты и присматриваешься к ним внимательнее, чем все другие, в том числе присматриваешься к упомянутому Р. Г. Моргану. И когда они оказываются хуже, чем ожидалось… Они ведь всегда оказываются хуже, верно?
— В том числе и Морган.
— В том числе и Андерсон. В том числе и вся прочая сволочь. О, это проглядывает между строк в твоей писанине. Этакая разочарованность. Ты, бывает, завернешь такое, что у иного стервеца сразу дух захватывает.
— Ну, а о себе ты что скажешь? — спросил Морган.— Помнишь, ты хотел когда-то перевернуть на свой лад историю. А сейчас, мне кажется, превратился в трезвого реалиста.
Но не так-то просто было заставить Андерсона говорить о себе, если разговор этот не касался пресловутой предвыборной кампании.
— Все помню,— сказал он.— Черт знает, сколько всякой дряни я помню.
Угрюмый официант в третий раз принес им мартини, и Андерсон предостерегающе поднял палец.
— Морган,— сказал он.— Почему бокалы с мартини напоминают женские груди?
Морган недоуменно покачал головой.
— А потому, что одного — мало, а трех слишком много. Пропади они пропадом.
Те успехи, которых Морган добился в своем деле за последние годы, были, как это часто случается, результатом удачи и умения выбрать нужный момент. Он приобрел известность сперва репортажами о заседаниях комиссии по делам сезонников, а потом — о предвыборной кампании Андерсона и о съезде. Работу в своей теперешней газете он получил, опубликовав скандальный материал, за что его возненавидел Миллвуд; сенсационные же репортажи из конгресса он мог вести благодаря знакомству с Андерсоном, а тут вскоре ушел на покой крупнейший в Штатах политический обозреватель, как раз вовремя освободив желанный пост.
Вот почему, пока Андерсон впадал в безвестность в тихой сенатской заводи, Морган, как говорила Энн, работая по двадцать пять часов в сутки, все время проводил в разъездах, так что собственный сын не узнавал его, когда он возвращался домой.
— Я теперь, кажется, знаю всех политиканов в Америке, вплоть до самого ничтожного, не говоря уже об их ничтожных штатах,— сказал он как-то Андерсону.
Все возрастало количество его статей на первой полосе, рос его авторитет в глазах начальства, увеличивались его гонорары. Не раз в эти лихорадочные годы Морган представлял себя как бы со стороны — голова мотается, руки дергаются, язык вывалился; он знал, что, если не собьется с темпа, рано или поздно возглавив отдел новостей, а тогда, стало быть, сбылись все его мечтания.
Моргай понимал в те минуты, когда позволял себе задумываться об этом, что именно в те годы он стал чужим не только себе, не только тому Моргану, каким он был когда-то, но и тому, которым, как он всегда думал, он непременно станет,— тому Моргану, который в ослепительной чистоте правдивого искусства создаст неувядаемое воплощение действительности, выхватив, таким образом, из мрака крохотный огонек бессмертия.
И в своем доме, где царило напряженное безмолвие иссякшей любви, он тоже стал чужаком, но уже в другом роде: отец— на то краткое время, когда выберется свободный часок, странствующий рыцарь — истинно обрученный только с работой, растерянный, скованный тем безразличием, в которое облекала себя Энн с такой же холодной элегантностью, с какой она носила модные наряды и прически, тем безразличием, которым она — бледная, неприступная, полная презрения,— отгораживалась от его отчаянных наскоков в редкие мучительные ночи, когда страсть и гнев побеждали в нем стыд.
— И все-таки он снова выдвинул свою кандидатуру,— сказал Гласс.— Значит, не так уж он опустился, если через четыре года предпринял новую попытку.
— Этого я никогда не мог понять,— сказал Кэрли, встряхивая желтыми, как солома, волосами.—Спустя четыре года Эйкен мог лишиться надежды на переизбрание лишь в том случае, если б его поймали на изнасиловании монахини в Массачусетсе. Я говорил это Андерсону. Но в последний миг он все же вылез. Для чего — непонятно.
— Помните, он выступил только на первичных выборах,— сказал Морган.— По-моему, этого оказалось достаточно, чтоб он вовремя одумался.
Но и в этом Морган не был уверен. Невероятно, чтобы Хант Андерсон утратил свою политическую прозорливость, следовательно, он должен был знать, что на сей раз президентство прочно закреплено за Эйкеном еще до начала кампании.
Связь с телевидением через О’Коннора или кого-либо иного была утеряла. Кэти уже не желала принимать в предвыборной кампании никакого участия. У Андерсона не было ни газет, ни денег, ни сторонников — лишь жалкая кучка избирателей и несколько преданных приверженцев.
Во время первичных выборов Морган однажды побывал в штате Андерсона, но через два дня уехал. Он не мог без злости видеть неудачи Ханта там, где четыре года назад тот добился столь неожиданного успеха. Но Андерсон продолжал пробиваться вперед, хотя все вокруг понимали бесполезность его попыток.
Кэти удалось уговорить Моргана задержаться на тот вечер, когда ожидались результаты первичных выборов; в ожидании вестей они скрылись в андерсоновской канцелярии в сенате, где им пришлось просидеть до десяти часов вечера. Эйкен прошел подавляющим большинством голосов, с легкостью одолев Андерсона, вскоре появившегося в зале, где уже были установлены телекамеры. Голосование прошло так быстро, что Андерсон едва успел пропустить стаканчик-другой после обеда, однако Морган с удивлением заметил, что вид у него умиротворенный, чуть ли не довольный.
— Я хочу поздравить губернатора Эйкена,— сказал он.— Это становится традицией. Кроме того, я хочу заявить, что не собираюсь больше участвовать в первичных выборах. Если выдвинут мою кандидатуру в президенты, я ее сниму. Если меня выберут, я откажусь. Если мне предложат стать вице-президентом, я буду поддерживать другую фракцию.
— Сенатор,— спросил некий проницательный телеобозреватель,— означает ли это, что вы вообще отказываетесь от политической деятельности?
— Равно как и она от меня.
Кэти, стоявшая рядом с Морганом, повернулась и ушла в служебный кабинет Андерсона.
Среди репортеров оказался один старожил, в свое время бывший еще корреспондентом радио; он держался крайне вызывающе, и было ясно, что он справедливо считает всю эту процедуру напрасной тратой времени.
— Сенатор,— пробурчал он.— Прежде всего скажите, как вам вообще пришло в голову принимать участие в первичных выборах?
— Ну, я полагаю, старые политические деятели никогда не умирают, Джек. Кроме того, я подумал, что надо дать еще один шанс народу, так горячо поддержавшему меня на прошлых выборах. Но оказалось, что народ в этом не был особенно заинтересован.
Когда выключили юпитеры и они, возвратившись в канцелярию Ханта, проходили через комнаты, в которых Мэтт и несколько сотрудников готовились к отъезду, Андерсон устремил на Моргана печальный взгляд.
— Я знаю, Рич, что и ты считаешь меня идиотом, по не будь ко мне слишком строг. Мне и в самом деле интересно было узнать, волнует ли это еще кого-нибудь… и в первую очередь меня самого.
— Ну и как, волнует?
— Нет. А это главное, что мне хотелось выяснить.
— Но ведь но одному результату,— сказал Морган,— еще нельзя судить, насколько в тебе заинтересованы все остальные.
— Неважно,— сказал Андерсон.— Главное, что теперь я освободился.
— Я могу сказать, каковы твои истинные побуждения,— сказала Кэти, сидевшая в дальнем конце кабинета. Она сидела на том диване, на котором Хант часами спал в дневное время.— Могу сказать, если ты сам не знаешь. Тебе хотелось добавить к великой трагедии еще одну сцену. Вроде той, где Барримор падает на барабан в оркестре.
— Политика его сгубила, а не виски,— сказал Адам.— Вы сами это знаете, Рич, только не хотите со мной согласиться. Политика заставила его думать, будто он может сделать больше, чем способен человек.
Морган вскоре привык к почти не скрываемой враждебности между Хантом и Кэти, которая возрастала всякий раз, как заходила речь о предвыборной кампании. После съезда Морган часто приезжал в усадьбу Андерсона; вместе с Хантом они часами гуляли по полям, затем возвращались домой и в комнате Ханта разговаривали и пили до глубокой ночи. Двое мужчин, ничего не желавших друг от друга,— во всяком случае ничего, кроме возможности разделить беседу, общество и молчание, хотя Морган иногда заговаривал о том, что случилось на съезде. Ему не хотелось разрушать состояние довольства, в котором, как ему представлялось, Хант пребывал почти все время. На извилистом жизненном пути открылся еще один поворот; сам Хант как бы отстранился от политики, выборов, власти, а ведь прежде именно Морган подвергал сомнению значимость этих категорий. Временами Морган чувствовал, что Хант держится с ним покровительственно, хотя, казалось бы, все должно быть наоборот.
