Том Уикер - На арене со львами
И тут он сказал любопытную вещь:
— Может быть, не хорошо, Адам, брать на себя слишком много. Может, такому, как я, под силу провернуть только одно дело, вот вроде того, нашего.
— Чушь,— говорю я.— Если бы я так рассуждал, я б еще десять лет тому назад перебрался в какой-нибудь благотворительный комитет.
Он посидел, подумал, упершись ногой в угол письменного стола.
— Мы разные люди, Адам,— сказал он наконец, словно какую новость сообщил.— Вы давно нашли себя и, насколько мне известно, никогда не сомневались в том, что выбрали правильный путь. Бы всегда были готовы исполнить свой долг.— Тут он сказал еще одну любопытную вещь: — По-моему, вы счастливый человек,— сказал он.
Меня это слегка задело. Вы знаете, Рич, я не люблю плакаться, но, с другой стороны, если вспомнить, с чего я начинал, удачником меня не назовешь. И я решил его малость подковырнуть.
— Да, конечно, мне страсть как повезло, сенатор,— говорю.— Вращаться в свете не пришлось — некогда было, и это избавило меня от необходимости бороться с дурными привычками да травить спиртным свое нутро. Куда как повезло! К тому же я всю жизнь потратил, как вы выражаетесь, на исполнение своего долга, так что разглагольствовать мне было недосуг, и разглагольствовать о том, как я переделаю мир,— тоже.
Я думал, он разозлится, но он просто кивнул.
— Вот-вот,—сказал он.— В этом и была ваша удача.
Я тогда решил, он просто шутки шутит, да и не умел я как-то на него сердиться. Поболтали мы еще немного, и я уехал. С тех пор я его не видел. Сейчас жалею, что не продолжил тот разговор. Мне тогда надо было попробовать докопаться до сути. Впрочем, не уверен, что я сумел бы понять, как это он мог попусту тратить жизнь.
А Морган не был уверен, вправе ли Адам или кто бы то ни было выносить подобное суждение, хотя и сам отчасти его разделял, во всяком случае еще недавно.
После отдыха на побережье, где он побывал после съезда — дама с Лонг-Айленда временно отдала ему свою виллу,— Андерсон загорел, казался поздоровевшим и, словно ничего не случилось, сразу начал работать в сенате. Той осенью он, уже поддерживая Эйкена, произнес несколько речей, впрочем, не слишком много, так как партийные лидеры продолжали его недолюбливать, а может быть, все еще не доверяли ему и старались ограничить его популярность. Через два года предстояли перевыборы в сенат, и он как-то привел Моргану слова судьи Уорда, утверждавшего, что шестилетняя деятельность сенатора делится, как Галлия, на три части.
— Первые два года,— говорил судья,— можно оставаться только государственным деятелем. Следующие два года, мой мальчик, надо быть наполовину государственным деятелем, наполовину — политиком. А уж в последние два изволь без дураков быть только политиком, иначе тебе придется подыскивать для себя другую работенку.
Андерсона это веселило.
— Похоже, я слишком рано перешел к чистой политике,— говорил он.
В своем штате у Андерсона все было вполне спокойно, хотя Гравий Джонсон и кое-кто еще вслух выражали недоумение, как это человеку, неудачно выставившему свою кандидатуру в президенты, позволено представлять интересы штата. Но выступления их обернулись против них же самих, ибо на родине у Андерсона не возникало трений, прежде всего благодаря престижу, приобретенному им, еще когда он выдвинул свою кандидатуру в президенты. И каждый раз, когда кто-нибудь, пускай даже неодобрительно, ссылался на этот факт, престиж Андерсона возрастал.
Морган думал, что для Андерсона было бы полезно столкнуться на перевыборах с опасным соперником: это могло бы побудить его к более энергичным действиям и заставило держаться в форме, так как раскисать ему было бы некогда. Но Андерсону ни с кем не пришлось бороться; только в самом конце кампании у него появился соперник, мэр какого-то небольшого городка, выдвинувший свою кандидатуру, как он уверял, для блага самого сенатора Андерсона, а в действительности дабы приобрести известность перед выборами в конгресс, предстоявшими через два года. Такого слабосильного противника Андерсон одолел без особых усилий: двух выступлений О’Коннора по телевидению оказалось вполне достаточно, и поскольку Мэтт отлично вел его сенатские дела, у самого сенатора оставалось много времени на раздумья о прошлом,— слишком много, решил в конце концов Морган.
Пристрастие Андерсона к спиртному сперва не бросалось в глаза. Потом Морган обратил внимание, что Хант стал слишком много времени проводить в своем штате и утратил интерес к сенатским делам. Забавно, что именно это обстоятельство настроило в его пользу Уорда и прочих лидеров. Хант больше не затевал горячих дискуссий, не устраивал разбирательств щекотливых дел. Он не вел борьбу за привилегии и выгодные места. Каждый с легкостью мог заручиться его поддержкой при проведении второстепенных законопроектов. Он охотно соглашался вести заседание или присутствовать в зале во время выступлений пустозвонов и болтунов. Кто бы ни попросил его, он выступал с зажигательной речью о необходимости увеличения фондов на все, что угодно, и если он требовал установить наличие кворума, это значило, что он старается предоставить возможность поспеть на заседание какому-нибудь запоздавшему сенатору, дабы его присутствие в зале было зарегистрировано. Словом, по сенатским меркам, он был хорошим сенатором.
Он редко выступал. «Звук моего голоса,— не без лукавства сказал он как-то, произнося тост в честь коллеги, после того, как сверх меры накачался коктейлями и вином,— утратил музыкальность, так завораживавшую меня в нору юности». Если ему случалось брать слово, то лишь для того чтобы произнести какое-нибудь короткое и едкое замечание, что снискало ему на галерее для прессы репутацию умного человека, ибо ходили слухи, что свои выступления он сочиняет сам, и в большинстве случаев это соответствовало действительности. На галерее для прессы, конечно, не так уж компетентны судить об уме политика, но и среди сенаторов Андерсон пользовался особого рода известностью. Когда он выступал, все знали, что выступление его стоит выслушать: он не сыпал пустыми фразами, не занимался саморекламой.
Но те, кто хорошо знал Андерсона — как Морган и Мэтт,— вскоре поняли, что он утратил целеустремленность, главный стимул, что его деятельность не направлена на то, чтобы достичь чего-нибудь определенного. Вскоре уже нельзя было не заметить, что он спивается. Андерсон приглашал какого-нибудь приятеля к завтраку, и завтрак этот превращался в затянувшуюся попойку, или же он, прицепившись к кому-нибудь на званом обеде, затаскивал этого человека к себе домой либо сам навязывался к нему в гости и не давал ему уснуть до утра, опустошая бутылку за бутылкой, рассказывая бесконечные истории, во всех деталях вспоминая предвыборную кампанию или расследование по делу Хинмена. Через два года после съезда, когда Андерсону предстояли перевыборы, он, как выяснилось, пропустил столько заседаний в сенате, что ни в коем случае не был бы переизбран, если бы принадлежал к другому штату или имел сильного соперника. В последующие годы, появляясь на заседаниях и обсуждениях, Андерсон нередко бросал едкие реплики и поднимал какой-нибудь острый вопрос, но почти никогда не доводил начатого до конца и не подкреплял слов делом. Затем он стал появляться в сенате все реже и не всегда в пристойном виде. Все привыкли видеть сенатора Андерсона, недавнего кандидата в президенты, мирно дремлющим за столом на заседаниях. Почти столь же часто его коллегам приходилось наблюдать его пустующее кресло.
В очень скором времени можно было лишь подивиться, как энергично выгораживают Андерсона коллеги, некогда боявшиеся и ненавидевшие его; но уж таков сенат. Отсутствие Андерсона скрывали, его сотрудников держали в курсе всех дел, на заседаниях защищали его интересы и интересы представляемого им штата. Когда он впервые появился в сенате, воинственный и полный стремления первенствовать, когда в течение первого срока своих полномочий он и впрямь добился первенства, приобрел популярность в народе и чуть было не стал президентом, сенаторы сочли его нахрапистым и беспринципным; но сейчас, когда он выступал в роли несостоявшегося гения, трагической фигуры сгубившего себя человека, все восхищались тем Андерсоном, каким он мог бы стать, и сочувствовали тому, в кого он превратился.
Что-то скорбное и загадочное было в Андерсоне в это время; коллегам Андерсона, как видно, казалось, что он посетил какой-то неведомый край, где им побывать не довелось, и, наглядевшись на красоты и ужасы этого края, вернулся к людям, отрешенный от мелочей житейской суеты. Моргану и самому представлялось что-то подобное, особенно после слов, сказанных ему Андерсоном во время одной попойки.
— Ты, Рич, становишься видной фигурой в пашем городишке. О твоих статьях тут много говорят, и я знаю почему.
— Потому что я открыл тебя.
