Том Уикер - На арене со львами
Мы сидели и болтали о разной чепухе. В зашторенной, с поднятыми стеклами машине было нестерпимо душно, но он, казалось, ничего не замечал. Вскоре радио сообщило, что снова начались речи. Мы оба слушали, помнится, ни слова не говоря. К чему в такой миг еще слова?
Все шло, как положено, назвали штат этого гада Данна — и вот, дело кончено. Я выдал этому радиоприемнику отборнейшие образцы из своего словарного запаса. Андерсон чуть помедлил, потом открыл дверцу и вышел. Спокойно так, даже весело, обернулся и взглянул на меня:
— Пойдемте, Кэрли.
Я остолбенел. Помнится, вылезая из машины, я с ужасом выкрикнул:
— К этому жулью!
Но он уже широко шагал через стоянку, и догнать такого длинноногого было не легко. Как я ни убеждал его, джентльмены, все было тщетно, а старина Кэрли — мастер убеждать.
— Я делегат,— твердил он с серьезным видом.— Я могу это доказать — у меня значок есть.
Я втолковывал ему, что идти в этот гадюшник совершенно ни к чему.
— Все, что я делаю, ни к чему,— ответил он.— С самого начала они пытались заставить меня плясать под их дудку, но не заставили, не заставят и сейчас.
Я со всей возможной деликатностью разъяснил ему, что появление кандидата на съезде произведет дурное впечатление. На кой черт ему туда ходить?
— Я уже не кандидат. Свою кандидатуру я снимаю. Я хочу всем об этом объявить лично и велеть своим людям голосовать за Эйкена. Пусть поймут, мерзавцы, кто истинно дорожит интересами партии.
Я вцепился в него, джентльмены, как ковбой в норовистого быка на состязании, а времени, чтоб дойти до здания, где проходил съезд, требовалось не больше минуты, да еще солнце шпарило вовсю. Кстати, не думайте, что старина Кэрли недооценивает жесты: жизнь учит нас, что хорошо обдуманный и сделанный жест обладает огромной впечатляющей силой. Но появление моего патрона на съезде могло, увы, в лучшем случае, быть воспринято как игра на публику, а в худшем — как отчаянная попытка вернуть утерянные голоса. То есть публика могла вообразить все, что угодно, кроме истинной причины, и признаюсь, джентльмены,— хотя мне и стыдно в этом признаваться сегодня, в день его похорон,— когда мы приблизились к входу для делегатов, старина Кэрли грешным делом подумал: не сохранились ли в сенаторской душе крохи надежды, ведь надежда так живуча. Может, он обманывал сам себя. Реальным политикам приходится наблюдать и такое, и поверьте, джентльмены, в этом смысле у меня богатый опыт.
Я схватил его за руку уже на пороге и поглядел ему прямо в глаза. Я твердо заявил, что его выходка произведет дурное впечатление.
Он покачал головой и ответил:
— До сих пор не бегал я от всякой шушеры, Кэрли, не собираюсь бегать и сейчас.
Я еще раз с некоторой досадой его заверил, что незачем ему снимать свою кандидатуру лично. Не обязан он туда ходить. Но он наконец вынудил меня заткнуться.
—Обязан,— сказал он, и тут все мои доводы иссякли. Я переубедил бы его, если б знал, как это сделать. Я старался от души. Но тут я понял, что решение его твердо. Ну, а если так, то я человек зависимый, джентльмены, ведь верно? Временно зависимый.
Проникнуть в помещение оказалось дьявольски трудно. Житейский опыт научил старину Кэрли: нет такого митинга или собрания, где у входа не стоял бы угрюмый, тупоумный страж, знающий только одно: «Не велено». Исключением, конечно, не был и этот зал. Делегатские значки шли по дюжине за десять центов, и охранники всю неделю отгоняли обладателей таких значков. Даже мое поручительство подействовало лишь тогда, когда я вызвал из зала двоих своих людей, поддержавших меня силой. Миновав первую препону, мы проникли в вестибюль к концу Эйкенова шабаша. Мы поспели как раз вовремя: нас оглушил выходивший из зала оркестр, и многолюдная толпа ринулась нам наперерез к буфетным стойкам, так что Андерсон в мгновение ока был узнан и окружен тесным кольцом.
Разумеется, почти все они были из Эйкеновой шайки и, наверно, струхнули, увидев, что пришел главный их противник, стали на него орать. Нам грозили кулаками, бесцеремонно толкали. Какой-то сукин сын даже плюнул в меня. И тут я заметил нечто странное — вы ведь знаете, Андерсон всегда свободно чувствовал себя в толпе, он, как говорится, малый свойский, любит тесное, в буквальном смысле, общение с людьми,— а тут, пока мы пробирались среди этих хамов, он как бы шарахался от них, и знай я его хуже, я мог бы подумать, что он их боится. Стеклянные глаза, застывшая улыбка, и, самое удивительное, вскоре я отчетливо понял, что не он ведет меня, а я веду его за собой.
Когда из вестибюля мы пробрались в зал, стало полегче: толпа вокруг нас поредела, нам уже не глазели прямо в лицо. Орали, шикали, по рукам воли не давали — это факт, отмеченный стариной Кэрли с глубоким удовлетворением. Так мы двинулись по проходу, и теперь я просто тащил Ханта за собой, как поводырь слепого. Поворачивать назад было поздно, но, не скрою, джентльмены, волновался я страшно. Мне кажется, на почтенного, сенатора нашло некое умопомрачение.
И когда этот плешивый старый трепач с молотком отказался предоставить моему патрону слово,— ну, джентльмены, тут уж меня разобрало. Вот представьте: старина Кэрли, как он есть пред богом и людьми, стоит рядом с чокнутым кандидатом, а этот толстозадый паразит, чьих неоплаченных векселей у меня вполне достаточно, чтоб упрятать его за решетку, не желает нарушать свою паршивую повестку дня. Я знал, что это против правил: вообще-то, джентльмены, почти все против правил, но правила обходят кто так, кто сяк, сами не хуже меня знаете. Он ведь знал, что Андерсон просто хочет снять свою кандидатуру, что он уже не опасен ни для Эйкена, ни для кого другого. Скажу вам честно, по совести, ибо клепать на людей не в моих принципах, я до тех пор даже не представлял себе, какие же они гады, как ненавидели они Андерсона, как жаждали расквитаться с ним за то, что он нередко выводил их на чистую воду и пренебрегал их правилами в политической игре.
Так мы ждали, когда кончится говорильня. Нам даже пришлось увидеть еще одну демонстрацию в честь Эйкена, когда он насобирал наконец свое треклятое большинство. Незадолго до конца процедуры старина Кэрли почувствовал, что больше сил нет терпеть. Тогда я лично подошел к этому лысому выродку и шепнул ему прямо в ухо.
— Или ты сейчас, сию минуту,— сказал я,— дашь Андерсону слово, или Эйкену этой осенью в моем штате ни единого голоса не получить.
— Вы этого не сделаете,— говорит плешивый.— Не посмеете!
— Еще как посмею, отвечаю я. В его грязной игре, говорю, участвуют все же двое партнеров, а не один. И добавил, что когда Эйкен лишится всякой поддержки в моем штате и соответственно всех наших голосов, я уж постараюсь, чтоб все, начиная с президента, узнали, чья плешивая башка тому виной. И я добился своего, джентльмены: до того, как объявили итоги голосования, лысый дал моему патрону произнести речь.
— А в этой речи,— продолжил Морган,— было не больше четырех-пяти довольно-таки серых фраз. «Друзья мои, вы избрали человека, который достойней меня,— что-то в этом роде он сказал.— Мне это будет наукой, ибо горький опыт не забывается». Прихвостни Эйкена теперь уже могли кричать «ура!» без страха и накричались всласть. Не помню точно, что еще говорил Хант, я задумался о том, чего стоила ему первая фраза. Я тогда еще не знал его ответа, что не годится он на второе место. Но я знал, какого мнения Хант о себе, какие он питал надежды, и подумал, что «уменье проигрывать» для него не пустые слова, это далось ему нелегко и впрямь ценой «горького опыта», и, помнится, еще задумался, как это повлияет на него, каким он теперь станет в собственных глазах.
Моргай поднял взгляд на ложу Кэти: там уже никого не было. Он и сам хотел бы очутиться где-то далеко, но это было невозможно: он газетчик, он на работе, ему надлежит до конца переварить поражение Андерсона.
«…итак, друзья мои, трудясь совместно, двинемся же к великой цели, которой мы непременно достигнем объединенными усилиями!»
Эти слова вызвали овацию, и Андерсон несколько мгновений наслаждался ею, улыбался, махал рукой; Морган же тем временем дивился, сколько иронии в том, что предвыборный рейд Андерсона, объявившего себя политиком нового тина, завершается в этом душном, дымном зале, где делегаты вполуха выслушивают заезженные фразы, уже многократно произнесенные в прошлом политиканами всех мастей. И последняя капля: появление Андерсона в зале — это поступок совершенно в том отнюдь не ортодоксальном духе, который до сих пор был так присущ ему и способствовал его популярности. В этом смысле Андерсон продолжил свой рейд в точности, как начал, да вот только зря продолжил.
Еле уловимая грань отделяет великолепный жест от нелепой ошибки, и Морган подумал: может, Андерсону так долго везло, он настолько привык верить в свои силы, что перестал различать эту грань. Или, может, даже сыну Старого Зубра пришлось наконец научиться правилам политической игры. Как бы там ни было, закончил он свой рейд вполне ритуальными словами, блеск померк в синем мареве, окутавшем зал, словно дымок от погасших костров.
