В. Орлов - Он смеялся последним
— Пусть по анкетам мы не проходим, но по творчеству, Александр Васильевич, точно вам подойдем! — уговаривал Свешникова белорус. — Вы такого звучания, как мой хор, не слышали. А какие басы! Мужики такие, знаете, не для запаха, а. Так что нам делать? Приехали — и даже сало свое не съели, а уже сразу домой?
Содержание профессорского ответа можно было прочитать на лице Цитовича: против бюрократических требований даже крупнейший хоровой авторитет СССР был бессилен. В трубке зазвучали гудки отбоя.
Поселив свой богемный коллектив, Рубинчик вернулся на вокзал: распорядиться насчет перевозки инструментов, радиоаппаратуры и станков-подмостков в Летний театр сада «Эрмитаж». Там Государственному джаз-оркестру БССР под управлением и при участии трубача Эдди Рознера предстояло гастролировать во все дни декады. Как удалось сломать график работы первой эстрадной площадки Москвы и втиснуть туда на целых десять вечеров свой коллектив, это тоже тайна и умение директора Давида Рубинчика.
Пробегая через зал, он увидел табор: рассевшихся на узлах вдоль стен хористов. Они, притихшие и растерянные, дремали, перекусывали, шептались. Долговязый Цитович, опершись на подоконник, оглядывался растерянно.
Цитович Геннадий Иванович — создатель Государственного народного хора БССР, который ныне носит его имя, собиратель и пропагандист фольклора, народный артист СССР, веселый, добрый и душевный человек.
Давид Рубинчик все понял, подошел — наглядно с Цитовичем знали друг друга.
— Какие проблемы?
— Отправляют домой: у нас нет профсоюза. А тут без этого, оказывается.
Рубинчик, не дослушав, подошел к нужному столу, солидно представился:
— Хор села Великое Подлесье.
— Да, ваш коллектив в перечне. Вы кто?
— Я директор.
— Ваш хор из какого профсоюза?
— Из профсоюза «Леса и сплава», — уверенно назвал Рубинчик.
— Так сразу бы и сказали. Так и запишем. Вот, получите программу: у вашего хора каждый день по два выступления, кроме последнего, — дня закрытия декады, участвуете в заключительном концерте. А первый концерт прямо завтра на ВСХВ. Все. Выводите коллектив из вокзала. Всего хорошего. Пригласите на концерт.
Хористы, суетливо свернув недоеденное, ринулись к выходу.
Уже на площадке перед вокзалом сухопарый Цитович обнял директора джаза.
— Оказывается, все так просто. Спасибо, дороженький. Но, чтоб вы знали, у нашей деревни нет поблизости ни леса, ни реки!
— А профсоюз «Леса и сплава» теперь у вас будет, — заверил Давид и передал Цитовичу его программу.
— Вы, дороженький, человек — не скажу хитрый, но разумный! Как минский еврей обдурил надутого москвича!.. Хочу предложить вам бутылку нашей сельской домашней горелки. Вам религия позволяет?
— Позволяет. К тому же я — коммунист.
— Примите от беспартийных. От души.
Взъерошив густые, словно из тонкой проволоки, волосы, директор уточнил:
— Горит?
— Пылает.
— И возьму. — Рубинчик улыбнулся, обнажив крупные зубы.
Кондрат и Ружевич осваивались в двухместном, с высоким потолком, номере гостиницы «Москва» — где-то на самом верхнем жилом этаже, с окном, выходящим во двор, с видом на крышу кинотеатра «Стереокино».
Лейтенант высунулся в окно, огляделся, осмотрел шкаф, раскрыл и закрыл створки буфета, поднял и поставил телефон, кинул взгляд на люстру, заглянул в патефон. Кондрат аккуратно разложил на кровати ненадеванный — «от Пука» — выходной костюм, достал из авоськи завернутый в газету надрезанный каравай, выложил на стол соленые огурцы, развернул холстину с куском сала, обсыпанного тмином и крупной солью.
— Хотел спросить. Что за перешептывания с Геннадием Цитовичем и гармонистом Крамником ночью в тамбуре? О чем секретничали? — как-то мимоходом, с улыбкой поинтересовался чекист.
— Курили. Цитович рассказывал, как открыл этот хор.
— Но вы не курите. Да, и как открыл? Они же все из буржуазного мира.
— Пришли к нему в Барановичи на радио две сестрички, спели под гармонь. Он спросил: «И много у вас в селе таких певух?» Они ответили: «Все село».
— Не странно ли: живя двадцать лет под панской Польшей, сохранить свои, белорусские песни? Не ополячиться?
— Живя сто двадцать лет под царской Россией, не обрусели же.
— И этот Цитович — все у него Вильна да Вильна: и гимназия, и семинария, и университет. Все какое-то не наше.
— Отчего же: Вильня — исторически наш город. Литовцев там при освобождении минувшей осенью было всего процентов пять.
Но, оказалось, его уже не слушали.
— Смотрите: тут прямо трон какой-то, — послышался голос Ружевича из туалета. — Непривычно. Садиться, что ли?
— Главное: вначале снять штаны, а дальше все обычно.
Послышался шум спускаемой воды. Чекист приблизился к Кондрату,
зашептал доверительно:
— Ни с кем в Москве не общайтесь. Избегайте друга Кулешова.
— Не получится: мы же одного кола.
— «Одного» — чего?
— Кола, — ну, круга.
— Так бы и говорили.
— Вы же белорус, должны понимать. Кстати, с русским один корень: «около», одноосная бричка — «двуколка».
— Кто вас учил.
— А вас?.. Меня мама, соседи, друзья, дядька Янка, дядька Якуб.
— У вас по анкете дядек в родственниках не значится, — насторожился чекист.
— Дядька Янка, дядька Якуб: Купала и Колас.
— А-а. Проходили у нас. Спас этих нацдэмов Пономаренко: когда вступал тут в должность, товарищ Сталин разрешил ему.
— Помолчите, «друг». Мне это не положено знать.
Ружевич насупился, продолжал инструктировать:
— Тут за каждым из вас двойной контроль. И за мной. Жену вызывайте на переговоры не из гостиничного номера, а с Главтелеграфа — это рядом.
— Да вы сочинитель детективов, товарищ Юзеф: прямо Конан Дойл.
— Белорусскую делегацию курируют особенно опытные оперативники: эти присоединенные западные белорусы, граница с враждебной Польшей, родственники там.
— Нас приехало тысяча двести сорок два человека — москвичи не справляются, коллеги просили кое-что уточнить. Вот: фамилия гармониста этого сельского хора Крамник — вам не знакома, ни о чем не говорит?
— Говорит: его предки — торговцы.
— Откуда известно?
— Из фамилии. Крама — это в переводе: лавка, магазин.
— Что за слово — татарское, что ли?
— Зачем же, наше: общий корень. Вспомните русское «закрома». Давайте перекусим. Вот, домашнее.
— У меня талоны на наше с вами питание. Спустимся в ресторан. Помогите мне галстук завязать — нас не учили.
Когда они запирали свою дверь, услышали, как в каком-то из соседних номеров распевалась женщина.
Аккомпаниатор мягко опустил крышку клавиатуры, попросил:
— Людмила, у меня уже нет сил. И я хочу есть.
— Я так вам благодарна, Семен! Вы так скрупулезно занимаетесь мной.
— Не вами — вашей партией, — смущенно уточнил пианист.
— Вы вправе просить меня о чем угодно! Ну?.. После декады будут награждать, звания давать.
— Обеспечьте мне присутствие. достаньте пропуск на заключительный банкет.
— А всего-то?.. Пойдем вместе.
— Спасибо. А сейчас я хотел бы.
— Давайте это место еще раз пройдем, — настаивала певица, облокотилась на рояль и пропела несколько нот.
— Если вы имеете в виду это место. — аккомпаниатор легко наиграл фразу, — то его не «проходить» нужно, а топтаться, отделывать, оттачивать, но это — время!.. А я не прочь.
— Семен, я прошу, — певица почти нависла над аккомпаниатором. Грудь ее часто вздымалась, глаза были полуприкрыты, сочные губы на красивом лице медленно и неотвратимо тянулись к мужчине.
— Тут еще много работы! — Он тщетно попытался отодвинуться, пробормотал опасный аргумент: — И ваше, Людмила, верхнее «ля» — это форменные роды.
Но она, казалось, не слышала: веки сомкнулись, она мягко опустилась на колени сидящего музыканта, обдав его душным ароматом духов.
— Ой, Сеня. Я теряю сознание. Сеня, уложите меня на диван.
Они обнялись, он с трудом приволок крупное горячее тело женщины на кушетку. Она не разжимала объятий.
— Помоги, Сеня. расстегни.
Он как-то выскользнул из-под ее руки, бросился к телефону:
— Вам плохо? Я сейчас вызову «скорую помощь»!
Семен Львович Толкачев — терпеливый тактичный пианист-репетитор, с неиссякаемым чувством юмора, до седин проработавший в Оперном театре, удостоенный звания заслуженного артиста БССР. После ухода в безвозвратность его место концертмейстера Оперного заняла дочь.
Она вскочила, откинула с лица выбившуюся прядь, решительно зашагала к выходу, выдавив сквозь зубы:
— «Скорую помощь». — и захлопнула за собой дверь.
В коридоре она почти столкнулась с Кондратом и Ружевичем.
— С приездом, Людмила. Добрый день.
— Какой же он, к черту, «добрый»? — бесновалась певица. — Привет, Кондрат!.. Нет, он — чудак! Форменный чудак!
— Вы о ком?
