Наталия Сухинина - Где живут счастливые?
Кто она? Есть ли у неё дети?
А вот в душу лезть к человеку не в моих правилах. Как нас святые отцы учат? Помоги и не рассуждай. Это не моё дело, моё дело протянуть человеку руку.
Пока мы так с ней беседовали о духовном, окрепшая на Марининых харчах бомжиха, прихватив серебряные ложки, пуховый платок, три банки лосося и пузырек медицинского спирта, вернулась в свою привычную подзаборную жизнь. А Кирилл - в свою. Мать и сын долго бранились, выясняли отношения, сводили счёты и успокоились. На время. До очередной поездки Марины по святым местам.
Ты мне кроссовки обещала купить! - кричал сын. - А сама опять в путешествие намылилась. Что ты там забыла?
Я молиться за тебя еду, — поджав губы, тихо и торжественно произнесла мать.
А мне твоя молитва до лампочки, ты мне лучше кроссовки купи!
Некрасивая, площадная брань. Два родных человека — один с искажённым злобой лицом, другая с поджатыми губами и нарочито смиренно опущенными долу глазами. Нет мира в их доме. Но ведь помню, был. Маленький Кирилл, светлокудрый мальчик, любимец семьи, радость мамы. Куда уходит любовь из любящих сердец? Почему остывают родственные чувства? Марина пережила смерть мужа. Она до сих пор покрыта тайной, та загадочная смерть. Врач, специалист по мануальной терапии, хороший семьянин. Позвонил - выезжаю с работы, накрывай на стол. И не приехал. Его нашли через два дня в морге: непонятно, при каких обстоятельствах упал с шестого этажа жилого дома, в котором непонятно как оказался. Молодая женщина долго выходила из потрясения. Маленький сын на руках, отчаяние в сердце. В беде и обрела она Господа, стала ходить в церковь, исповедоваться. Нашла работу по душе: редактировала тексты в одном православном издательстве. Новая, неизведанная доселе радость богообщения, духовные праздники, так украшающие жизнь. Марина оживала на глазах, сын подрастал, рана от потери близкого человека затягивалась. И вот уже почти взрослый сын, уже пробиваются усики, шлифуется характер:
А мне до лампочки твоя молитва, ты мне кроссовки купи!
Бранятся. Нет в доме мира, есть вражда. Нет в сердце мира, есть беспокойство. Но ведь Марина в своих паломнических поездках, которые для неё так желанны, без устали молится за своего единственного сына. Так почему же молитва её не достигает желанной цели и путь к Господу Кирилла всё так же далёк, сердце закрыто, ум агрессивен? А вот и ещё одна забота подоспела: Кирилл стал покуривать, выпивать, тусовки с ребятами затягивались до полуночи. Он приходил домой нарочито независимый, даже наглый, на насмешки не скупился:
Всё молишься? А мне бы картошечки жареной. Или в твои планы кормить единственного сына не входит?
Мать закрывала дверь в свою комнату, продолжая молиться.
Я хорошо знаю подробности их жизни вовсе не потому, что интересуюсь ими. Но мы соседи. И вдобавок соседи дружащие. А между соседями совсем мало тайного. Жизнь на виду, и хотел бы утаить что-то, да разве получится? Тем более что Марина и Кирилл по очереди заходили ко мне облегчить душу. Марина частенько, Кирилл — один раз. Навеселе. Взвинчен и несчастен. Нахален и беспомощен.
- Неужели все верующие такие? Она же меня не слышит! Я ей, что рубашек чистых не осталось, она мне, что сегодня среда и до котлет не дотрагиваться. Конечно, это пустяки — и котлеты, и рубашки, но я хочу жить по-человечески! А она то бомжиху приведёт, то последние деньги в монастырь отвезёт, а до получки сидим на воде и хлебе. Но пусть сидит, если ей нравится. А я не хочу...
И Кирилл вдруг расплакался. Большой, нескладный, он размазывал слёзы кулаком, а они лились ручьём по его несчастному лицу.
- У всех матери как матери, а у меня верующая...
Я испугалась его слов. А что если навсегда прорастёт в нём неприязнь к верующему человеку и образчик материнской жизни окажется пагубным для его не прозревшего ещё сердца. Сколько примеров было наготове! Десятки, сотни православных семей, где живут не суетным раздражением против Друг друга, а благодарностью Господу за каждый прожитый день. Красивое бытие, наполненное глубоким духовным смыслом. Слово любовь в нём культовое. Ради любви там терпят, ради любви уступают, ради любви смиряются. Серьезен шаг к православию, потому что назвавшись однажды христианином, ты сжигаешь за собой мосты прожитой жизни, в которой ты был просто ты. Теперь ты раб Божий и в рабстве этом радостном черпаются силы и для невзгод, и для поражений, и для ущемлённого самолюбия, и для высочайшего искусства жертвенной любви.
А мы называем себя православными поспешно, торопимся к высотам горным, а сами и на вершок не в состоянии приподняться от греховной, крепко держащей земной тверди. Как это страшно произнести — я православный. На тебя смотрят, больше того, в тебя пристально вглядываются, ищут соринку в глазу твоём, экзаменуют на добродетели. У всех ли нас «отлично» в православных зачётках? Или дохлые, худосочные троечки обличают нашу суть, и мы, дабы не засветиться, делаем хорошую мину при плохой игре?
Как сказать обо всём Марине, какими словами указать ей на её явные ошибки духовные, не задев самолюбие и не обидев неосторожным словом? Не смогу. Не сумею. Но вот плачет рядом её единственный сын, размазывая по щекам «скупые мужские слезы». Он просит помощи. Но не скажу же я — не права твоя мама, прав ты. Непросты человеческие отношения, особенно между близкими. В чём вина Марины? В том, что молится за своего сына, в том, что бросается на помощь чужому человеку, не раздумывая и не подсчитывая корыстный доход?
И вдруг - как всегда это бывает вдруг — случайно взятая с полки книга, случайно открытая страница, случайно брошенный взгляд. Преподобный Симеон, Новый Богослов: «Смотри, не разори своего дома, желая построить дом ближнего». Вот в чём причина Марининого неблагополучия! Она торопится с постройкой чужого дома. Она спасает заблудшие души знакомых, незнакомых, случайно встреченных. А свой дом не прибран, не ухожен, безрадостен. И сыну в её доме неуютно, и он бежит тусоваться к тем, кто не докучает, не учит, не вразумляет. Кто не надоедает. Этот мир жесток. Он уже поглотил многих и замутил чистые души помоечными удовольствиями и сомнительными потехами. Труден обратный путь к родному порогу.
Она уехала в Оптину и вернулась через два дня. Присела на краешек моей кухонной табуретки с рассказом, что и как. Не стерпела, обличила:
А ты все срочные дела переделала? В следующий раз опять найдёшь причину дома остаться?
Я промолчала, виновато опустив голову. Но я знаю то, чего ещё не знает Марина. Вчера до поздней ночи мы решали с Кириллом, как сообщить матери потрясающую новость: девочка, с которой Кирилл встречается, ждёт от него ребёнка. Но пока я раздумывала, Марина сообщила мне свою потрясающую новость:
Хочу в монастырь уйти. Кирилл уже взрослый, не пропадёт. Поеду за благословением к старцу.
Тебе надо думать о другом, ты скоро будешь бабушкой.
Марина испуганно посмотрела на меня. А я, торопясь, боясь, что она перебьёт и не дослушает, сказала ей всё. Про её доброту к бомжихам и равнодушие к сыну, про её грязную квартиру с немытыми два года окнами, про желание спасти весь мир и неумение потерпеть собственного страдающего сына. Она не перебивала меня. Потом молча встала и ушла.
Я не видела её неделю. Оказывается, она все-таки поехала к старцу, но вернулась какая-то побитая, притихшая. Ко мне не заглядывала. Но зато пришёл Кирилл.
Чудеса — мать окна моет. Плачет, правда, носом хлюпает, но моет. А ещё я у неё книгу нашёл «Воспитание ребёнка». В бабушки готовится. Чудеса... Спрятала среди своих духовных книг, а я нашёл.
А ты-то что искал?
Помните, вы говорили, что есть такой Симеон Новый Богослов, у него много мудрых мыслей. Хотел почитать...
На душе стало легко и радостно. Всё с Божьей помощью образуется, всё устроит премудрый Создатель. И заблудшее сердце вразумит, и понятие добра скорректирует, и научит самому главному - любви жертвенной и прекрасной.
Хочешь кофе, Кирилл? Я заварю тебе свой любимый, по-турецки.
Кирилл смотрит испуганно:
А разве можно? Мать говорила, что кофе по-турецки православным пить нельзя. Турки же мусульмане.
Ты что-то перепутал, — я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. - Кофе здесь ни при чём.
КТО ГЛАВНЫЙ В КРАСНОЙ ШАПОЧКЕ?
Он всегда появляется неожиданно. - Я только что из аэропорта. В Хабаровске, когда садились в самолёт, мело, а у вас... Какая у вас замечательная Москва! Вы обратили внимание? Сегодня такое синее небо...
Не обратила. И Москву замечательной не считаю. Кляну её, как все измотавшиеся от её бешеного ритма, пестроты, грязи, озлобленности и дороговизны. А небо... Небо действительно сегодня какое-то излишне синее. В этом ты, Саша, прав.
Он носился по Москве, звонил, передавал многочисленные приветы, договаривался о встречах, забегал в кондитерские за «Трюфелями» и «Мишками», аккуратно укладывал конфеты в целлофановые одинаковые пакетики. Прощался и... улетал в свой далёкий (семь часов лета) Хабаровск. Человек-праздник. Лёгкий ветерок, весёло переворачивающий календарные страницы.
