Том Уикер - На арене со львами
На этаже Андерсона было поспокойней, чем на моем,— там, где разместились кандидаты в президенты, дежурила полиция. Мэтт предупредил о моем приходе, я предъявил журналистское удостоверение и без особого труда добрался до тысяча двести первого номера. Мэтт отворил мне дверь; в гостиной воздух был сизый от табачного дыма, повсюду в беспорядке стояли стаканы и переполненные окурками пепельницы. Помню тусклое освещение, листовки, налепленные на зеркала, и афиши на стенах, они выглядели печально и смешно, как женщины с похмелья.
— Хант в спальне,— сказал Мэтт.— А мне надо поспать часок, не то совсем с ног свалюсь.
Я не без зависти глядел, как он уходит спать. На комоде стояла большая ваза с увядающими хризантемами. В комнате было жарко, словно у кондиционера не хватало мощности подавать воздух так высоко; два окна были открыты настежь, и было слышно фырканье моторов и громыхание грузовиков на пробуждающихся улицах. Кэти, полуодетая, ходила взад-вперед по комнате; Хант в шортах сидел на кровати, привалясь спиной к изголовью, под огромным лозунгом: «Хант победит!», приклеенным к стене. Этот лозунг пристроил у них над кроватью Дэнни. Вся кровать была завалена сводками и газетами, тут же стоял поднос с остатками недоеденной кем-то котлеты и жареного картофеля, а из раскрытого портфеля вывалились брошюры и значки в виде саквояжа. Вид у Кэти был измученный, она словно постарела и выглядела еще хуже, чем можно было ожидать. Бледная, как смерть, хоть бы губы подкрасила, волосы растрепаны, и даже плечи слегка поникли; бретелька все время сползала с ее плеча, и она нетерпеливым движением водворяла ее на место. Я швырнул пиджак на гостиничный стул — подделка под старину,— а сам рухнул на другой такой же стул и распустил галстук. Все мы являли собой сборище живых мертвецов.
— Любопытно бы знать,— спросил я,— чему я обязан этой приятной неожиданностью, будь она трижды проклята?
Кэти взглянула на меня с нескрываемым отвращением.
— Во всяком случае, не вашему блестящему остроумию.
Хант рассмеялся, как он часто делал в последнее время, наполнив комнату сухим, словно бы пыльным звуком.
— Мы дошли до предела, Рич. Не вам мне это объяснять.
— Простите, но ведь и я устал. Стараюсь держаться бодро, но боюсь, минута для этого не подходящая, верно?
Хант, вероятно, устал ничуть не меньше моего, но он и вида не показывал, это можно было заметить разве что по его лицу да опущенным плечам; он обладал тем неимоверным внутренним зарядом, который необходим политику, и заряд этот неуклонно устремлял его, вопреки изнеможению, все вперед, к упоительному мгновению, когда будет одержана победа, и он казался таким деятельным и неутомимым, будто проспал всю ночь беспробудным сном.
— Рич, есть у вас какие-нибудь новые сведения о Старке?
— Он наверняка перейдет к Эйкену.
— К очередному голосованию?
— Или чуть позже, ведь это будет не последний тур.
— В таком случае, чего ж они там медлят?
— Но ведь вы, безусловно, понимаете,— ответил я, гордо блеснув проницательностью, поразительной при моем тогдашнем изнеможении, в котором я плавал, как в тумане,— что готовится некий дьявольский маневр, достойный Мартина ван Бюрена, а может, самого Макиавелли или кого-нибудь из мужей древности. Но Ричмонд П. Морган человек бесхитростный.
— О, да! Это нам известно.
Кэти снова резким движением поправила бретельку. Она все так же беспрерывно расхаживала по комнате, будто никак не могла остановиться и передохнуть — одержимая, устремленная к цели.
— Итак, бесхитростный Морган видит своими глазами, а его агентура объявляет неоспоримой истиной то, что эта старая лисица из Белого дома дала недвусмысленно понять, что не желает, чтобы съезд поступил, аки тать в нощи, и выставил кандидатуру Эйкена, когда на Востоке все спят в своих постелях, выключив телевизоры. Поэтому они решили обождать до утра, считая, что вы все равно выбыли из игры.
— Верно,— сказал Хант,— именно такова их раскладка, и, стало быть, еще не все потеряно. Бингем будет держаться вечность, и потому у нас будет полная свобода действий. Это и есть наша последняя надежда.
Морган умолк. Он ничего не забыл, все, что произошло в те минуты, стояло перед его взором так ясно, будто ему показывали фотографию, на которой были изображены они трое там, в душной спальне. Но он знал, что о чем-то говорить нельзя: разгласить такое было бы все равно что обнажить сокровенные глубины своей души, которые он всю жизнь оберегал от посторонних взоров. Ведь тогда, следом за ними, заговорила Кэти, заговорила сурово, как бы в последнем, безудержном приступе ярости:
— Пусть он убирается, Хант, зачем он здесь торчит!
— Объясни ему, почему,— невозмутимо сказал Андерсон.
И тогда она повернулась к Моргану, пожирая его взглядом, стиснув кулаки, медленно на него надвигаясь, причем бретелька соскользнула с ее плеча на тонкую руку, и вся она, со встрепанными волосами, была прекрасна, как пламя.
— Да потому, что как только вы выйдете отсюда, вы сейчас же настрочите обо всем этом статью на всю первую полосу в вашу дурацкую газетенку. Может, вы считаете себя нашим другом, но когда доходит до такого, ни о каких друзьях и речи нет. Вы прежде всего репортер; учти, Хант, он был, есть и будет репортер до последней капли крови.
Морган и рта не успел раскрыть, как Хант снова заговорил повелительным и не допускающим возражений тоном.
— Нет,— сказал он,— нет, Рич единственный, кому от меня ничего не надо. Рич меня никогда не обваляет в дерьме.
И Морган посмотрел на него долгим, пристальным взглядом. Он, Морган, сидел там тогда, усталый, подавленный, измученный до тошноты своей неполноценностью, жестокой, беспощадной волей, которая толкала его вперед, которая толкала вперед всех, кого он знал,— сидел молча до тех пор, пока Хант Андерсон не повторил:
— Ричу от меня ничего не надо, и потому-то он мне необходим.
Теперь уж и Кэти уставилась на Ханта, забыв про сползшую бретельку, она глубоко дышала, и ее высокая белая грудь вздымалась при каждом вздохе. С улицы вдруг донесся оглушительный грохот, словно там промчалась целая колонна грузовиков.
— Да, от вас мне ничего не надо,— сказал наконец Морган, чувствуя, что на глаза ему навертываются жгучие слезы.— Во всяком случае, сейчас.
Он даже не видел, что Кэти отвернулась. Он видел только, как Андерсон спокойно улыбнулся и кивнул своей большой головою. И Морган понял, как много он сказал, сделал, обозначил этими своими словами, и уже никому не мог их повторить.
— Я не успел объяснить ему, что, хотя Бингем еще и продержится, нам он плохая подмога,— сказал Морган после короткого молчания, едва не потеряв нить своего рассказа,— потому что Кэти заявила Ханту: «Ты должен победить, ты это знаешь. Что изменится, если ты его выспросишь?»
— Если Старк переметнется, не вижу, какие у вас надежды на успех. У Бингема язык хорошо подвешен, но когда начнется настоящая паника, я сомневаюсь, что он окажется тверже других.
— Нет, старина Джо может продержаться еще два, а то и три тура, он ведь отчаянный,— сказал Хант.— А как Данн?
— Данн поддержит того, кто предложит больше всех. А кто это будет, вы сами легко можете догадаться.
— И все-таки у нас есть надежда, разве вам не кажется? — Хант привстал с кровати и слегка повысил голос.— Если Данн переметнется к нам, прежде чем Старк успеет что-либо предпринять, может быть, Старка это остановит или даже толкнет на сотрудничество с нами?
Но Кэти на него напустилась:
— Ты тут сидишь и горюешь, а время идет!
— А что думает Мэтт? — спросил я.
— Думает, что нам надо перетянуть Данна на свою сторону.
— Кэти сказала это без обиняков. Почему же вы до сих пор не заарканили его, если считаете, что он может вам помочь?
— Сперва я думал обратиться к Бингему, но это означало бы сделку со сторонниками расизма. Вы сами южанин, Рич, хоть и отреклись от прошлого, но вы же знаете, что я скорей умру, чем пойду на такое. И, кроме того, если б даже Бингем согласился, в чем я сильно сомневаюсь, сделка с ним скомпрометировала бы самый облик и смысл нашей кампании в глазах тех делегатов, которые выступают за нас. А это привело бы к полному провалу, так что и впрямь получается, что мы должны либо договариваться с Данном, либо вообще ни с кем не договариваться, и, быть может, даже его поддержка теперь не спасет нас. Но все же есть смысл в том, что я до сих пор не позвонил Данну, по крайней мере я считаю, что есть.
— Я ухожу,— сказала Кэти.— Не хочу больше слушать этот бред собачий.
И она выбежала из комнаты; дверь за ней захлопнулась; в тишине звук этот прогремел, как выстрел, и мне вспомнилось, как однажды ночью, в этом самом доме, где мы сейчас сидим, она захлопнула окно с такой же яростью, и дерево под ее руками словно ожило и застонало от боли.
— Понимаете, у меня есть предложение к этому волку в зеленых очках,— сказал Хант, словно и не заметил ее ухода.— Но Данн — настоящий волк, не чета всем остальным, которые способны только трусливо злобствовать. Я его хорошо изучил. Данн сгложет мою душу заодно со всеми потрохами. Ведь он питается людскими душами.
