Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

Изжевав в слюну слащавую резину,
злобного вранья настукав целый лист,
очередь в Москве за хлебом к магазину
описал заокеанский журналист.
Что скрывать? О недостатках торгов
знает каждый гражданин Москвы.
Эту тему, задыхаясь от восторгов,
для своей статьи избрали вы.
Вы не мастер, мистер! Время зря теряли.
Разве это очередь? Вот я
поведу вас сам. Посмотрим матерьялы.
Это будет ваша лучшая статья.
Свой авто затормозите поскорее.
Каменный пешком пройдите мост.
Вот он — к Третьяковской галерее
вытянулся по Лаврушинскому хвост!
Морщитесь? Не то? Смотрите! У киоска
сотенная очередь обогнула дом.
Спросим: кто последний? Ясно — Маяковского
продают сегодня выпущенный том!
Тоже не годится? Вам неловко
вспоминать, как были дни заострены,
как вставали в очередь за боевой винтовкой
в грозный час защитники страны!
Требуют от вас тузы газет и радио
фактов, что Страну Советов взлихорадило?
Этих фактов нет! Шагаем твердым шагом.
Обернитесь, поглядите: вот —
вдоль по Красной площади зигзагом,
осененная багряным стягом,
череда людей торжественно плывет.
Четверть века в мраморные двери
входят люди по ступенькам вниз,
чтобы Ленину поклясться в вере
в будущее наше, в коммунизм!
Почему ж на ваших щеках багровеют пятна?
Руки в злобе сами сжались в бокс.
Тема не подходит вам? Понятно!
Не похвалит Трумэн, не заплатит босс.
Этого (как говорят в Полтаве)
вам не треба? Не сенсационный матерьял!
Вам хотелось бы, чтоб не хватало хлеба
нашим детям, нашим матерям?
Ну так вот, смотрите, рот разинув!
Жалок ваш бессмысленный навет.
Мистер, повернитесь к магазину:
хлеба вдоволь. Очереди нет!

Когда за письменным столом
вы бережно берете
его живой и вечный том
в багряном переплете —
и жизнь ясна, и мысль чиста,
не тронутая тленьем,
с гравюры первого листа
вас будто видит Ленин.

И чудится: он знает все,
что было в эти годы, —
и зарева горящих сел,
и взорванные своды,
и Севастополь, и Донбасс,
и вьюгу в Сталинграде,
и кажется — он видел вас
у Ковпака в отряде…

II хочется сказать ему
о времени суровом,
как побеждали злую тьму
его могучим словом,
как освящало каждый штык
его родное имя,
как стало званье — большевик —
еще непобедимей.

И хочется сказать о том,
как в битве и работе
нам помогал великий том
в багряном переплете,
как Ленин с нами шел вперед
к победе шаг за шагом,
как осенял себя народ
его бессмертным стягом!

Старинный снимок помню я —
терраса перед садом
и группа: Маркс, его семья,
товарищи по взглядам.

Их было меньше, чем у нас
сейчас в любой первичной…
На снимке ни знамен, ни масс.
И как-то непривычно…

Зато, — когда плывет портрет
в колонне первомайской, —
и вижу: полон белый свет
товарищами Маркса!

И так их много, что нельзя
найтись такому снимку,
чтоб всех на свете показать
шагающих в обнимку!

И этот кочегар, и тот
молотобоец крепкий,
и Ленин — это он идет
в простой рабочей кепке.

Тут все, решившие навек
в боях, в огне пожарищ,
чтоб в мире слово «человек»
звучало как «товарищ».

Теперь их больше, чем господ
владельцев капитала,
теперь за самый небосвод
их мысль взвиваться стала.

Идут колонной мировой,
чтоб стать по праву рядом
на снимке с Марксом, как его
товарищи по взглядам!

Я шел проспектом Ленина
на новый Юго-Запад;
на скверах разлинеенных
окрепли ветки за год.

Разголубелась оттепель,
и вдоль широких улиц
огромной библиотекой
дома, дома тянулись…

Повсюду шло вселение
и солнцем освещалось,
как будто вся вселенная
сюда перемещалась.

Из тесных, переклеенных
домишек невеселых
в дом на проспекте Ленина
спешили новоселы.

Тут были те, что пенсию
за труд свой заслужили,
и те, что первой песнею
еще апрельской жили.

Всем радостно по-разному…
И среди прочих грузов
и книжный шкаф к парадному
подъехал, став на кузов.

На полках все уместится.
Подсчитано заране.
Идет хозяин лестницей,
несет тома собраний.

Несет легко и молодо,
как на весенний праздник,
тома, где — Ленин — золотом
на переплетах красных.

Я шел проспектом Ленина,
и шла, как теплый ветер,
весна озеленения
всех пустырей на свете!

Так это было жизненно,
и мне весь путь казалось,
что эта полка книжная
домами продолжалась;

что превратились в улицы,
в дома, в любовь и счастье —
тома о революции
и о советской власти.

Солнце шло по небосводу,
синеву разглаживая.
Мы сказали про погоду:
— Так себе… Неважная… —
Ни дымка в небесном зале,
обыщи все небо хоть!
Огорчившись, мы сказали:
— Что ни день, то непогодь! —
Но когда подуло вроде
холодком над улицею,
мы сказали о погоде:
— Ничего, разгуливается! —
А когда пошли в три яруса
облака, ворочаясь,
мы, как дети, рассмеялися:
— Наконец хорошая! —
Дождь ударил по растеньям
яростно и рьяно,
дождь понесся с превышеньем
дождевого плана.
И, промокшая, без зонтика,
под навесом входа
говорила чья-то тетенька:
— Хороша погода! —
А хлеба вбирали капли,
думая: «Молчать ли нам?»
И такой отрадой пахли —
просто замечательно!
И во всем Союзе не было
взгляда недовольного,
когда взрезывала небо
магнийная молния.
Люди в южном санатории
под дождем на пляже
грома порции повторные
требовали даже!
Ветерки пришли и сдунули
все пушинки в небе,
стало ясно: все мы думали
о стране и хлебе.

Знаете, где станция
«Площадь Революции»?
Там вот иностранца
я увидал на улице.
Не из тех, которые
ради интереса
шлются к нам конторами
кругосветных рейсов.
Не из тех, что, пользуясь
биржевым затишьем,
ищут вплоть до полюса,
где поэкзотичней.
Мой шагал в дубленой
шубе из овчины,
а глаза влюбленные,
и не без причины!
Смуглотой румянятся
скулы южной крови.
Был мой «иностранец» —
черно —
угле —
бровый!
Он идет, приглядывается
к людям на панели,
видит, как прокладываются
под землей туннели,
видит, как без долларной
ростовщицкой лепты
обгоняем — здорово! —
сроки пятилетки.
И горят глаза его,
потому что чувствует:
это все хозяева
по снегу похрустывают;
это те, что призваны
первые на свете
солнце коммунизма
встретить на рассвете!
Все тебе тут новое,
книги не налгали,
и лицо взволнованное
у тебя, болгарин!
По глазам угадываю
мысль большую эту:
хочешь ты Болгарию
повести к расцвету!
Будущность могучую
родине подаришь!
По такому случаю
руку дай, товарищ!