Грегори Колберт - Пепел и снег
Обзор книги Грегори Колберт - Пепел и снег
Грегори Колберт
Пепел и снег
Письмо первое
Принцессе Слонов.
Я исчез в точности год назад. В тот день я получил письмо. Оно звало меня обратно в то место, где началась моя жизнь со слонами.
Прошу, прости меня за эту тишину между нами, которая оставалась ненарушенной в течение года.
Это письмо прорвёт тишину. Оно будет первым из трёхсот шестидесяти пяти моих писем к тебе — по одному письму за каждый из дней молчания.
Я никогда не буду более собой, чем в этих письмах.
Они — мои карты птичьих путей; в них вся истина, которую я знаю.
Письмо второе
Письмо, которое я получил в день своего исчезновения, было от моей матери. Она раскрывала мне тайну моего рождения, которая всегда была мне известна, но о которой мы никогда с ней не говорили.
«Вы с твоей сестрой были зачаты в тот день, когда я сварила яблочное варенье и распахнула все окна. Храм, в котором вы родились, называется домом рек.
Я только что окончила медицинское училище и поехала в Кералу, чтобы помочь подавить вспыхнувшую там эпидемию полиомиелита. Вскоре после прибытия я обнаружила, что беременна. Поскольку мы с твоим отцом ещё не были женаты, я не знала, что он на это скажет. Я решила сохранить свою беременность в тайне.
К середине восьмого месяца я чувствовала всё большее и большее истощение. В одиночестве — или как я думала, в одиночестве — я готовилась к отъезду. На заре того дня, когда я должна была отправиться в обратный путь, у меня начались преждевременные роды.
После шести часов схваток боль стала невыносимой. Мои крики превратились в вопли. Прошло восемнадцать часов. Я молила о смерти.
Погонщик слонов пришёл в моё бунгало и спросил повивальную бабку, можно ли ему отнести меня в храм. Я была слишком слаба, чтобы отвечать.
Он положил меня на пальмовые листья, которыми устлал пол храма. Он открыл все двери и окна, а затем зажёг свечу, фитиль которой был сделан из волоса слоновьего хвоста. Наконец, он подвёл двух своих слонов к ступеням, ведущим в храм. Их уши были словно огромные листья с серыми прожилками, и они осушили мои слёзы, как опахала. Хотя была уже глубокая ночь, я услышала, как по всей деревне открываются двери и окна. Я знала, что мои вопли слышны всем. Я почувствовала, что они как бы разделяют со мной мою боль.
Погонщик слонов положил мне в ладони по небольшой раковине. Звук волн успокоил меня. Моё дыхание стало медленным и глубоким, подобным фонтану кита. Мои вопли стали криками. Мои крики стали тишиной. Боль начала проходить сквозь меня. Я раскрыла ладони и выпустила раковины.
Два крика новорожденных пронеслись по деревне. Двойня. Погонщик слонов зарыл ваши пуповины перед храмом и воткнул в то же место баньяновую ветвь. Она принялась, и из вашей плоти начал расти ствол дерева. Прошло сорок четыре года.
И вот я получила телеграмму, в которой мне объясняли, что твоя сестра наблюдала в Бразилии солнечное затмение, зажмурив один глаз, поскользнулась и упала с площадки обсерватории. Я отправилась в Бразилию и вернулась с маленькой урной, в которой был её прах.
Я запечатала этот прах внутри её старого телескопа.
Боль, которую я испытала при рождении твоей сестры, не перестаёт возвращаться ко мне; но эта боль — ничто в сравнении с той, которую я испытала при вести о её смерти. Я плачу, но кажется, что слёзы лишь усиливают мою скорбь. Всё, что я чувствую, — это то, что закрытые окна и двери города запираются ещё крепче.
Я вернулась в Кералу, чтобы жить в храме слонов, где вы появились на свет. Я прибыла сюда, потому что именно здесь я впервые научилась отпускать боль. И вот я снова здесь, и я чувствую открытые двери деревни, чувствую тишину и чувствую, что постепенно боль начинает проходить сквозь меня. Медленно-медленно, я начинаю отпускать. Я отпускаю».
Письмо третье
Прочитав письмо матери, я отправился посетить выставку Рембрандта в Елисейском музее. Там я услышал историю. Когда я бродил по выставочным залам, ко мне приблизился старик и спросил меня, знаю ли я тайну исчезновения картин Рембрандта. Прежде, чем я успел ответить, он понизил голос и сказал: «Однажды я обратил внимание, что с тремя гравюрами, которые сейчас перед вами, что-то не так. Я позвал смотрителя, и тот был поражён увиденным. Оригиналы были аккуратно вырезаны тонким лезвием, а на их место вставлены копии. Полиция в ходе расследования пришла к выводу, что эта кража — работа профессионалов, а картины, вероятно, уже тайно переправляются через границу».
Старик продолжил рассказ: «Триста шестьдесят шесть дней спустя смотритель получил по почте объёмистую посылку. В ней были три гравюры Рембрандта, обёрнутые белым шёлком. Посылка была отправлена из небольшого почтового отделения, расположенного недалеко от музея. Служащая помнила эту посылку. «Человек, который отправил её, — сказала она, — приходил сюда ежедневно на протяжении всего последнего года. Всякий раз он давал мне конверт, адресованный одной и той же женщине».
Когда полицейские постучали в дверь, открывший её человек посмотрел на них так, словно уже ждал их. Это был совершенно обычный человек, который жил в таком доме, на такой улице и за такой дверью, при взгляде на которые во время прогулки говоришь себе: «Здесь никогда ничего не происходит».
Его звали Ричард Нарвал. В течение сорока четырёх лет он работал издателем.
«Год назад, — спокойно рассказал он полицейским, — моя жена обнаружила, что больна раком. Я поместил её в больницу, но её состояние неуклонно ухудшалось.
Как-то вечером в её палату зашёл молодой врач. Она спала, а я сидел в кресле, глядя на белые, голые стены. Врач взял горшок с растением и попросил меня отнести его на террасу, где оно могло получить чистый солнечный свет. Я пошёл на террасу; врач последовал за мной и там сказал мне: «Думаю, я ничем больше не способен помочь вашей жене средствами традиционной медицины. Почему бы вам не забрать её домой и не окружить там прекрасными, полными света вещами? Это то, чего я не могу дать ей здесь».
Я забрал жену домой, а следующим вечером пошёл в библиотеку и взял там книгу о гравюрах Рембрандта. За ночь я сделал копии трёх гравюр по репродукциям, которые нашёл в книге. Утром я заменил этими копиями музейные оригиналы.
Я повесил гравюры Рембрандта над постелью своей жены и каждый день писал ей письмо, в котором возвращался к какому-нибудь эпизоду из жизни, прожитой нами вместе. Затем я отправлял его. А утром, когда письмо приходило, мы читали его вслух, лёжа под картинами Рембрандта. Письмо за письмом, день за днём, она постепенно начала поправляться. Через год к ней вернулась большая часть её сил. Тогда мы обернули гравюры в её подвенечную фату и отправили их обратно в музей».
Этот рассказ тронул меня до глубины того, что оставалось от моей души.
Выслушав его, я покинул музей.
Я пошёл к берегу озера и там долго сидел, глядя на воду. Потом провалился в сон…
Письмо четвёртое
Во сне я увидел Монтесуму. Он назвал своё имя и положил руку мне на плечо. Ладонь царя ацтеков на ощупь была как древний папирус. Когда я поднял глаза, то увидел, что его нос усечён, как у сфинкса, а руки — словно длинные канаты слоновой кости с вытесанными из них кистями.
Он повёл меня вниз, к реке. Там мы сели и разделили с рекой её тишину. Затем он заговорил.
«Позволь, я расскажу тебе свою историю, — сказал он. — Возможно, она поможет тебе понять твою собственную.
В сумерках, в год тысячи рек, Кортес, испанский завоеватель, пришёл к воротам моего города. Я принял его с распростёртыми объятиями.
Я показал Кортесу сотни вольеров для птиц, которые я выстроил в городе; в завершение я отвёл его в самый чудесный из них, заполненный почтовыми голубями. То был вольер воздыханий — эти птицы носили одни лишь любовные письма.
Кортес засмеялся и сказал, что от всех этих птичьих трелей чувствует себя невинной невестой, в опьянении веры идущей к алтарю. В ночь после венчания она раздевается для своего мужа, и он несёт её на руках, и она чувствует, что не существует ничего невозможного.
Затем Кортес посмотрел мне прямо в глаза и произнёс: «Это ночь, которая всегда бывает окрашена кровью».
Монтесума надолго замолчал. Потом сказал: «Кортес возвратился с отрядом кавалеристов. Когда они разоряли город, собственная рука Кортеса зажгла тот факел, от которого занялся вольер воздыханий.
Пламя бушевало. Птицы окрасили голубизну неба в чёрный пеплом своих крыльев. Сады краснели кровью наших детей. Солнце взошло на небо, полное клубов тёмного дыма.
Но ночью из горящих вольеров вылетело три феникса. Закрыв глаза, они взмыли вверх прямо сквозь тёмный дым. А когда они открыли глаза, то ясно увидели звёзды; хотя землю внизу разглядеть уже не могли.
