Алексей Писемский - Горькая судьбина
Обзор книги Алексей Писемский - Горькая судьбина
Алексей Феофилактович Писемский
Горькая судьбина
Драма в четырех действиях
Действующие лица
Чеглов-Соковин – молодой помещик.
Золотилов, зять его, – помещик пожилых лет и уездный предводитель дворянства.
Калистрат Григорьев – бурмистр Чеглова-Соковина.
Ананий Яковлев – оброчный мужик Соковина, промышляющий в Петербурге.
Лизавета – жена Ананья Яковлева.
Матрена – мать Лизаветы.
Баба Спиридоньевна – соседка Матрены.
Дядя Никон – задельный мужичонка.
Шпрингель – губернаторский чиновник особых поручений.
Исправник.
Стряпчий.
Сотский.
Мужики: Федор Петров; выборный; Давыд Иванов; молодой парень; кривой мужик; рябой мужик; понятые; бабы.
Действие происходит в деревне Соковина.
Действие первое
Хорошая крестьянская изба. В переднем углу стол, накрытый белой скатертью, а на нем хлеб с солью и образком.
Явление I
Старуха Матрена сидит на одной лавке, а на другой баба Спиридоньевна.
Спиридоньевна (глядя в окно). Не видать, баунька… Ничуть еще!
Матрена. Ну где еще чуть! Поди, чай, дорога-то переметенная, все лошадке-то в упор… Прут, чай, шагом.
Спиридоньевна. Да кто, баунька, стрешником-то к нему поехал?
Матрена. Кто стрешником?.. На чужой уж, мать, подводе поехали; дядя Никон, спасибо, поохотился, нанялся за четвертачок, да чтобы пивца там испить, а то хоть плачь: свой-то, вон, пес работник другую неделю заехал на мельницу и не ворочает.
Спиридоньевна. А Лизавета-то, баунька, поехала?
Матрена. Поехала… женино тоже, мать, дело: как было не стретить… О, господи, господи… грехи наши тяжкие, светы наши темные!
Спиридоньевна (осклабляясь). Опасается она, поди, баунька, его шибко?
Матрена. Как бы, кажись, мать, не опасаться! Человек этакой из души гордый, своебышный… Сама ведаешь, родителю своему… и тому, что ни есть, покориться не захотел: бросивши экой дом богатый да привольный, чтобы только не быть ни под чьим началом, пошел в наше семейство сиротское, а теперь сам собою раздышамшись, поди, чай, еще выше себя полагает.
Спиридоньевна. Как не полагать! Может, мнением своим, сударыня, выше купца какого-нибудь себя ставит. Сказывали тоже наши мужички, как он блюдет себя в Питере: из звания своего никого, почесть, себе и равного не находит… Тоже вот в трактир когда придет чайку испить, так который мужичок победней да попростей, с тем, пожалуй, и разговаривать не станет; а ведь гордость-то, баунька, тоже враг человеческий… Может, за нее теперь бог его и наказует: вдруг теперь экую штуку брякнут ему!
Матрена. Да, эку штуку брякнут!.. Может, и жизни ее не пощадит: немало я над ней, псовкой, выла; слез-то уж ажно не хватает… «Вот, говорю, Ананий Яковлич из Питера съедет; как нам, злодейка, твое дело ему сказывать!» – «Что ж, говорит, мамонька, не твое горе: я в грехе, я и в ответе».
Спиридоньевна. А ребенок-то где, баунька? Зыбки-то, словно, не видать.
Матрена. В горенку перенесла; вчерася-тко-сь целый день с работницей оттапливала; мне-то ни слова не голчит, а, вестимо, ради того, чтобы не так уж оченно прямо кинулся в глаза Ананью Яковличу.
Спиридоньевна. Знает уж он, чай, баунька… Поди, еще в Питере разболтали ему: хорошее-то слово лежит, а дурное-то бежит.
Матрена. Нету, родимушка, нету; тоже кто вот из землячков пойдет, пытала я молить да кланяться, чтобы не промолвились о том. Опасно тоже было: человек еще молодой, живет в Питере, услышамши про свое экое приключение, пожалуй, и сам с круга свернет… Не пожалела она, злодейка, ни моей старости, ни его младости!
Спиридоньевна. То, баунька, хоть бы с себя теперь взять, – баба еще не перестарок; добро бы она в наготе да в нищете жила, так бы на деньгу кинулась; а то, ну-ко, в холе да в довольстве жила да цвела.
Матрена. Народом это, мать, нынче стало; больно стал не крепок ныне народ: и мужчины и женщины. Я вот без Ивана Петровича… Семь годков он в те поры не сходил из Питера… Почти что бобылкой экие годы жила, так и то: лето-то летенски на работе, а зимой за скотинкой да за пряжей умаешься да упаришься, – ляжешь, живота у себя не чувствуешь, а не то, чтобы о худом думать.
Спиридоньевна. Это, баунька, что? Кто богу хоть бы этим не противен, царю не виноват: я сама, грешница великая, в девках вину имела, так ведь то дело: не с кем другим, с своим же братом парнем дело было; а тут, ну-ко, с барином… Как только смелости ее хватило… И говорить-то с ними, по мне, и то стыдобушка!
Матрена (махнув рукой). Не знаю, кто уж с кем у них заговаривал… Глупая да старая тоже ныне стала… Этта вот по осени болесть-то эта со мной была, так и остатки все иззабыла; а тоже помню, как он в те поры впервые в избу к нам пришел… Я на голбце лежала, соскочила. «Здравствуйте, говорю, ваше благородие!» А Лизунька-то что-то у печки тут возилась. «Здравствуй, говорит, старуха», и прямо к ней. «Твоими бы руками, Лизавета, надо золотом шить, а не кочергами ворочать. Ишь, говорит, какая ты расхорошая». А она, пес, стоит да ухмыляется ему. Я сглупа тоже поклонилась ему. «Благодарим, говорю, батюшко, покорно за ваше ласковое слово…» С этой, что ли, поры у них и пошло, – прах их знает!
Спиридоньевна. Много у них места-то, баунька, и без твоей избы было. В позапрошлую жниву барская помочь была, коли помнишь… Барин целый день-деньской у Лизаветы с полосы не сошел, – все с ней разговаривал.
Матрена (разводя руками). Ну вот!
Спиридоньевна (продолжая). Да, а тут как пошабашили, народ тоже подпил: девки да бабы помоложе, мало еще, кобылы экие, на полосе-то уходились, стали песни петь и в горелки играть. Глядь, и барин к ним пристал: прыгает, как козел, и все становится с твоей Лизаветой в паре и никак ладит, чтоб никто ее не поймал. Дивовали, дивовали мы в те поры: «Чтой-то, мол, это, матоньки мои, барин-то уж очень больно Матренину Лизавету ласкает?»
Матрена. Ничего я, мать, не знала и не ведала… Слеп, видно, материнской-то глазок на худое в детках. Как бы не у матери родной, а у свекрови злой жила, так не посмела бы этого сделать. Хошь тоже много спасибо и добрым людям: подвели, может, да подстроили…
Спиридоньевна. Один у нас, голубонька, добрый человек, злодей наш бурмистр Калистрат Григорьич; вся деревня голосит теперь о том, не зажмешь рты-то. Кому теперь, окромя его, наустить господина на женщину замужнюю, а теперь, ну-ко, экими своими услугами да послугами такую над ним силу взял, что на удивленье: пьяный да безобразный, говорят вон дворовые, с праздника откедова приедет, не то, чтобы скрыться от барских глаз, а только то и орет во все горло: «Мне-ста барин все одно, что младший брат: что я, говорит, задумаю, то он и сделает…» Словно, мать, колдовство какое над ним сотворил, – право-тка!
Матрена. Ну, матушка, мудреное ли это колдовство: человек умный, богатый да лукавый! В те поры, как с злодейкой-то моей это приключилось, он приходит ко мне. «Матрена, говорит, у тебя баба без мужа понесла; мотри, чтобы она над собой али над ребенком чего не сделала, – ты за то отвечать будешь». Я так, мать, и ахнула, ничего того не думаючи и не ведаючи; а она, псовка, и входит на эти слова. Я было накинулась на нее, а он на меня затопал. «Не трожь, говорит, ее; сам барин про то знает и простил ее».
Спиридоньевна (взглянув в окно). Едут, баунька, едут!..
Матрена. Ну вот, слава те, царица небесная! Стать было: с хлебом и с солью тоже стретить охота. (Берет со стола хлеб и становится против дверей.)
Спиридоньевна (продолжая глядеть в окно). Рядом, баунька, Ананий-то Яковлич с Лизаветой сидят. На-ка, глянь, под руки ее высадил; таково ласково; ничего еще, сердешный, видно, не знает!
Явление II
Входят Ананий Яковлев в сибирке хорошего сукна, Лизавета и дядя Никон с кисой на плече.
Дядя Никон. Вот те, бабушка, купца питерского привез!.. У меня лошадь важная: сто пудов вали на нее, свезет, – верно!
Ананий Яковлев сначала помолился перед образом, потом поклонился три раза матери в ноги и, приложившись к иконе, поцеловался с ней.
Матрена. Здравствуй, батюшка, сокол мой ясный!
Дядя Никон. Кланяйся, брат Ананий Яковлич, и мне в ноги; сделай и мне это почтение… (Берет от Матрены хлеб с солью.)
Ананий Яковлев (слегка улыбаясь). Что ж, отчего? Можем-с!.. (Кланяется дяде Никону вполспины, потом целуется с ним.)
Дядя Никон. Вот это, брат, так… ладно… Стариков, брат, уважай… На стариковском, значит, разуме свет держится, аки на китах-рыбах, – верно!
Ананий Яковлев (жене). Возьмите уж и вы-с!
