Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 7-8
Поставив на стол пышущую жаром чугунную сковородку с яичницей, Маруся с тревогой посмотрела на мрачного мужа и вышла во двор.
Налили по второму. И тоже до дна. Без слов. И яичницу ели молча. Хмель ударил в голову, растёкся по телу. Григорий побагровел, но вёл себя сдержанно. А Митьку повело, язык развязался. Свысока поглядывая на Григория, он расплылся в надменной улыбке и сказал:
– Не думал и не гадал я, что Марусенька тебе достанется. Сколько парней-то околя её вертелось! Она и сейчас как королева. По ней бы не такую одежонку носить…
– Няне думал. Да вот Бог свёл. Не жалею. А одежонку – не беда, наживём, – ответил Григорий и, давая понять, что незваному гостю пора уходить, спросил: – Ты на поезд не опоздаешь?
Но, захмелев, Митька не понял намёка. До прихода поезда оставалось ещё часа два с половиной, а ему до смерти хотелось поговорить. Кто знает, придётся ли снова вернуться на родную сторонушку. Вор он был. Дерзкий и удачливый вор. Тянулась за ним и ещё одна дурная слава, про которую даже прожженная портовая шпана помалкивала и держала язык за зубами.
Дожив почти до сорока лет, Митька по-крупному не попадался. Только раз ему приварили два года. За драку. Топтал он зону от звонка до звонка.
Хотя жизнь Митьки, не в пример деревенской, была роскошной, а при удаче – и шикарной, сейчас втайне и злобно завидовал Григорию. За то, что красавица Маруся стала его женой, за то, что уважительно отзывались о нём деревенские, за то, что сидел перед ним глыбой и веяла от него на Митьку какая-то непонятная власть. За то, что не он, а Гринька пришёл в деревню с войны в золотых офицерских погонах и с орденами во всю грудь. За то, что даже старики величают его в деревне по имени-отчеству.
– Ты, похоже, хорошим воякой был. Вона, вся гимнастёрка в орденах. И погоны офицерские, – выплеснулось у Митьки.
– Воевал – не прятался. В разведке. А там, коли жив остался, каждый в орденах. Младшого мне уже после войны дали. А так я старшиной воевал, – спокойно и с достоинством ответил Григорий.
Митька почувствовал, что проседает его разгульная жизнь куда-то в пустоту от скромного достоинства и уверенности в себе этого человека. И будто чёрт тянул его за язык. А может, хотел показать, что и он не лыком шитый. Словом, опять полез с хмельным языком к Григорию:
– Слушай, а приходилось немца убивать не издаля, а так, чтобы друг против друга? Ножом, скажем…
Григорий нервно поморщился, снова налил, залпом осушил стакан, зажевал хлебом с яичницей. Потом уставился на Митьку серым немигающим взглядом и скомандовал:
– А ну, пей!
Митька понимал, что ему уже хватит перед дорогой, но отказаться под жёстким взглядом Григория не смог. Осушил.
Григорий, подперев голову чёрным мозолистым кулаком, наконец ответил на вопрос Митьки:
– Приходилось и ножом. Говорю же, в разведке воевал… Но вспоминать про это тошно…
– Ха-ха! – хохотнул Митька. – А мне человека зарезать – нет ничего…
Митька снова хохотнул и, гордо задрав голову, свысока и дерзко посмотрел на Григория.
– А ты сам-то воевал? – угрюмо спросил Григорий, самопроизвольно скручивая в спираль железную ложку.
– С девками я воевал. Эх, и жизнь была, Гринька! Не жизнь, а малина, – и он самодовольно и нагло захохотал.
Набычился Григорий. А потом, упёршись в Митьку потемневшим недобрым взглядом, тихо выдавил:
– Митяй, а ведь друга моего закадычного Миньку… ты тогда…
Митька не смутился, дёрнул головой и, недобро сверкнув глазами, ответил:
– Нашёл, что вспоминать. Двадцать лет прошло. Ну, я. Всё давно быльём поросло. Вон сколько люда сгинуло в голодовку да на войне…
– Не поросло, Митька, не поросло… Как же у тебя рука поднялась на такую душеньку? Скольких людей радовал на своей двухрядке! Божий он человек был. Светло от него шло. А ты ножом по горлу… из-за денег…
– Да он всё «мама» кричал. Вот я ему горло и перехватил, чтобы не мучился…
Григорий всхрапнул так, что Митька отшатнулся и стал трезветь. Чувствуя ненавидящий взгляд, он понял, что сболтнул лишнего. Поднялся, щёлкнул серебряной крышкой карманных часов, сказал:
– Пойду я. А то совсем стемнело. В пору до поезда дойти. За угощение – спасибо. Крепок ты пить.
Григорий поднялся следом за ним. И мирно сказал:
– Успеешь. Провожу я тебя. Вдоль речки пройдём. Так короче. Чай, помнишь эту тропинку?
Уходя из дома, он остановился у порога, обернулся и перекрестился на образ. Митька заметил это и насмешливо сказал:
– Штой-то ты больно божливый стал.
Григорий не ответил. Пройдя огородами, они спустились к речке и пошли берегом. Потянуло холодом. Взошла луна и проложила наискось через неширокую водную гладь серебряную дорожку. На берегу омута Григорий тронул Митьку за плечо и остановился.
– Ты чего? – спросил тот.
– Ставь чемоданишко. Я с тобой за Миньку квитаться буду. Хотел ещё тогда, после похорон. Не успел – скрылся ты… А я сразу понял, кто его сгубил. Ты и к гробу не подходил, и глаза не поднимал. Держись, Митяй!
Митька отбросил чемодан, отступил на шаг и зловеще сказал:
– Гринька! Я предупреждал… Со мной шутки плохи!
Но Григорий и не думал шутить. Размахнувшись, он ударил Митьке в левый висок. Тот успел закрыться рукой. Но удар был настолько мощный, что оглушённый Митька, крутнувшись, упал на землю. Однако быстро вскочил и в ярости бросился на Григория. Тот отступил назад и снова ухнул Митьке в висок. Тот не успел закрыться, шмякнулся на землю и затих. Из уха потекла кровь.
Григорий подождал немного, потом пнул Митьку ногой и властно сказал:
– Вставай! Ты знаешь, лежачих не бью. Вставай!
Митька постепенно приходил в себя. Сел, ощупал голову. А потом стал медленно подниматься с земли и незаметно сунул руку за голенище сапога.
Эгей, Митька! Не в добрый час ты схватился за нож. Это тебе не тёмной ночью в подворотне пугать и грабить насмерть перепуганных прохожих. Ты ещё только переступил порог дома, а фронтовой разведчик сразу приметил характерный бугорок на правом голенище и подумал: с ножом пришёл в гости землячок. И сторожко следил за каждым твоим движением.
Когда в лунном свете блеснуло лезвие финского ножа, Григорий стремительно бросился вперёд и со всей силы хряснул Митьке снизу в лицо. Митька коротко «акнул», запрокинулся и рухнул на спину.
Нож отлетел в сторону. Григорий поднял его, попробовал пальцем остро отточенное лезвие. Долго смотрел на неподвижно лежащего и булькающего кровью Митьку, стиснул наборную рукоятку финки, размахнулся и… швырнул нож в тёмную воду реки. Коротко всплеснув, он исчез в глубине омута.
Григорий ещё раз посмотрел на обливающегося кровью Митьку:
– За Миньку я поквитался. Теперь Бог тебе судья, – сказал он и, круто повернувшись, размашисто пошёл домой.
За околицей заиграла гармошка и сильный девичий голос запел: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…»
«Минькина песня», – подумал Григорий и глубоко вздохнул.
10Когда фигура Григория растворилась в дымке вечера, из тени старой ветлы, росшей на берегу реки, на лунный свет вышли двое и, оглядываясь по сторонам, подошли к неподвижно лежащему Митьке.
– Живой? – спросил один у наклонившегося над Митькой.
– Вроде дышит. Берём его под руки. Надо успеть к поезду. Иначе беды на оберёшься. Ухандакал его брательник. Смотри, морды-то нет, одно месиво. Обмыть надо, может, очухается.
– Речку будем переходить – окунём. А пойдём полем, напрямик. Чтоб не повстречать кого…
Залязгав буферами, пассажирский поезд остановился. К последнему вагону из придорожной лесополосы двое высоких плечистых мужиков почти волоком подтащили третьего. Он еле передвигал ногами, голова болталась из стороны в сторону. От него густо разило самогонкой. Проводник, пожилой железнодорожник, запротестовал:
– Куда мне такого пьянющего? А морда-то, морда! Страх один! Нет, я его не возьму. А ну оклемается да буянить начнёт?!
– До утра точно не оклемается, отец, – сказал тот, что постарше, – довези его до Саратова, а там – как сам знает. Вот его кошелёк. На билет возьмёшь, а остальные вернёшь. Ему далеко ехать – до Владивостока. Давай-ка мы его на полку положим.
Митька силился открыть затёкшие глаза, мычал, с трудом шевелил разбитыми губами, но вскоре впал в забытьё.
Лязгнули буфера, вагон дёрнулся с места и, постукивая колёсами на стыках рельсов, стал тихонько набирать скорость. Двое выпрыгнули из тамбура на мягкую гальку железнодорожного полотна и быстро скрылись в лесополосе. Сначала стих шум уходящего поезда, а потом исчез в темноте и красный хвостовой фонарь.
* * *Добрался всё-таки Митька до своего Владивостока. Но с поезда сойти не смог. Ноги подкашивались, мотало из стороны в сторону. Отвезли его в больницу. Пролежал там с месяц, оклемался немного и ушёл домой. Недели полторы не выходил на улицу. «Уж не Богу ли душу отдал», – подумывали соседи, испуганно поглядывая на занавешенные окна. Но стучать не решались. Боялись они его. Скрывай не скрывай, а все уже знали, что темную воровскую жизнь ведет этот одинокий человек.