Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 02
Как и многое в Ершове, это иные люди пытались перетолковать или изобразить как пропаганду и агитацию. Скажем, царь — дурачок: раз так, то перед нами некое «долой самодержавие». А если дурак не царь, а Иван? Тогда, значит, что-то наоборот — и даже, указывали, недостойную затею предпринял поэт: ибо на что именно он предлагает «трудящему» народу равняться как на высшую доблесть? Неужели на дурость? А вот воспета красавица-татарка, даже татарка-героиня (как в «Сузге»). Об этом мы ведь уже сказали мимоходом, и об этом больше не надо, об этом лучше не надо? Ибо нельзя, конечно, приуменьшать; но нельзя же и преувеличивать!.. Или, скажем, отец поэта был полицейский; отец в Питере служит при каком-то чуть ли не жандармском корпусе — но зачем это «муссировать» (или «будировать»)? Так же вот и вычеркнули однажды Ершова из списка допущенных к изданию — с санкции, не ошибиться бы, Надежды Константиновны. Так же вот, наконец, распорядились — правда, тут уже Ершова «одобряя», — и со словами против неба. Они против религии, против небесного воинства — вот что они, оказывается, значат: критика поповщины — это хорошо.
Ну уж извините. Конечно, и «заискивания перед церковью» у Ершова днём с огнём не сыскать. И едва ли, увидев человеческую слабость или порок в сутане, он от одного этого взялся бы пороку льстить. Глупость, к примеру, он умел ведь разглядеть где угодно — на селе не меньше, чем на престоле. У него не то что критики политической и идейной, а ещё и прямой национальной самокритики и даже критики снизу найдёшь с избытком. Но при чём здесь «поповщина», при чём здесь её развенчание? Поглядите с земли, с горы, на величественную небесную твердь. Она вроде бы везде одинакова, ведь и «голубая планета» кругла — и поэтому ломоносовское
Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна
понятно многим. Однако если вы немало хаживали по свету, вы согласитесь именно с Ершовым, но только совсем не как с безбожником. Вперяясь туда, в небеса и «сферы», ты только в Сибири с полнейшей очевидностью и наглядностью ощущаешь нечто совершенно небогопротивное: небо — оно вот здесь и напротив; отсюда путь и вдаль и ввысь и недалёк, и доступен, и открыт.
Вот он, народный и сибирский космизм в ощущении мира; и в других краях такого нету.
Однако Родина — вот она-то есть всегда; о ней ведь мы и намеревались говорить. И нет настоящих поэтов без Родины. И не получается подлинных людей без жертв для Родины. В чём же — и так ли уж она очевидна — прискорбность того возвращения автора «Конька-горбунка» из Питера к родным пенатам, о котором иногда говорят то с сочувствием, то чуть ли не с досадой? В чём же «ершовский вопрос»? Ведь не в том, подарил или не подарил студенту Пушкин первые четыре строки его сказки. Плохую сказку украшать своими словами Пушкин не стал бы, Булгарину небось не подарил бы и буквы. Вот Гоголя, того схожими подарками не раз жаловал. Так разве это не свидетельство Ершову за его собственный, за ершовский уровень. Ну а если Пушкин ничего и не украшал? И если эти строки просто и невольно, но достовернейше напоминают Пушкина сами? Такое ближе к делу, и это никак не случайно: в родственности Пушкину — обязательный знак русской подлинности, так и должно быть. А именно: в любом подлинном, если оно появляется на Руси, что-то и должно хоть как-то, а напоминать именно о народе, именно о Пушкине, о солидарности с ними. А нет ничего пушкинского — так нет ни подлинности, ни русскости.
Помнить о Родине и народе, а не просто искать «читателя» было для Ершова, очевидно, законом. Ершов на тобольской земле — это больше, чем просто писатель. В чём, скорее всего, и состоит великий ершовский вопрос.
Однако надо и «с карасиком додраться». А именно, если бы ещё раз был спрошен аз многогрешный — спрошен насчёт только что обсуждавшейся ершовской строчки как таковой, насчёт земли в отношении к небу, — то ответа другого, кроме галилеевского, себе не представить. А всё-таки она вертится; а всё-таки в простодушном прямо напротив неба есть что-то собственно сибирское, а пушкинское, общерусское и общечеловеческое потом.
Это к тому, что космос, разумеется, один на всех, как и «голубая планета». Но в сердцевину всего как сибиряку не поставить свою Родину?
* * *Спокойное достоинство. Разгулье удалое, сердечная тоска. Лукавая насмешливость ума и живописный способ выражаться.
Знать, у бойкого народа могло это только родиться.
О свойствах русского человека по Пушкину и ГоголюИ Пушкин, и Россия, да и несчётное число иных, как мы уже выражались, «языков» признали Петра Ершова родным, а его сказочных Петровичей и Ершовичей бесподобными. Что скрывать: немало у Ивана со товарищи обнаружишь и слабостей. Там ленца и склонность поспать, там озорование и драчливость (еду-еду — не свищу, а наеду — не спущу; не лезь с делами, дай додраться). Есть порою и дерзость-нахальство: слуге покрикивать на царя, это как? А Иван сплошь и рядом себе такое позволяет. Бывает, он, наоборот, жалобливо куксится; то и дело читаешь: Иван заплакал, Иван заплакал — да и Горбунок за ним тут же в слёзы, хотя как увидит он Ивана весёлым, как услышит его разудалую песню, вроде
Ходил молодец на Пресню —
так сам пускается отбивать трепака. Иной раз Иван до того опрометчив, что и дельным советом пренебрегает: зачем было вообще связываться с Жар-птицыным пером? Заказал ведь ему это Конёк:
Много, много непокою
Принесёт оно с собою…
Но какой, если вдуматься, блистательный всё же непокой! Какая озорная сметка и хватка у обоих. На строптивой кобылице усидеть задом наперёд, ужучив её за хвост. Дивную Жар-птицу для поимки подпоить винцом… Сигануть с луковкой в кармане на небеса. Всё по-нашему. Разобрались друзья-товарищи и с вором, и с огненным пером, и с чудом-птицею, и с непутёвым морским разбойничком — с бедолагой китом. (Ишь, напроглатывало чудо-юдо православных кораблей и морячков; с чего это оно их так невзлюбило, отчего так надругалось над нашей верой?) Договорились ушлые и с владыкой неба Месяцем Месяцовичем. Разобрался Иван, по-народному вполне разумно, также и с худосочной вроде бы Царь-девицей: войдёт, войдёт и она в тело, когда приспеет срок. Срок приспел: уморили глуповатого старикана, а сами для добрых начинаний и свершений под хор народных приветствий взошли на престол. И свершения — они будут, как они Ивану с Коньком удавались раньше и везде: что на суше, что на море, что в воздухе. Запомнив и эти слова, и эти обстоятельства, не усомнимся: будет опять прирост что народу, что Державе, что её просторам.
Правда, в повествовании царит вроде бы порой несусветный ералаш. Чуду-юду крестьяне употребляют как сельскохозяйственное угодье. В море-окияне есть у того же чуды-юды какие-то думные дворяне. Ёрш беспрепятственно шастает из морских глубин в ручьи и даже в пруды; за ним туда же, как ни в чём не бывало, проплывают и изящные дельфины. В заведомо «басурманских» краях — а вдруг оказываются наши священники, служат наши молебны. При царе чуть ли не Горохе — с его допотопными стрельцами, да у которого и столица похожа скорее на село — распевают по улицам чувствительные песни послепетровского времени, вроде какой-нибудь
Распрекрасные вы очи
или ей подобных…
Ну да ладно. Ералаш-то это шутейный и намеренный — повеселить честной народ, как шутейно-напускная и вся дураковатость Ивана. Он — как любой по-народному яркий человек (вспомним хоть кукарекающего Суворова, хоть ёрничающего Пушкина — при генералах и князьях, а без смокинга! — да вспомним даже толстовскую Наташу): он не удостаивает быть умным. Но всех напыщенно и праздно болтающих он на голову выше именно умом.
Всё самое лучшее в дарованьях нашего народа возведено у лихих героев Ершова в высочайший сказочный, поэтический и сибирский градус. Всё при этом зорко и смело глядит в будущее, как та же таблица Менделеева, ершовского любимого ученика, ершовского — при осуществлении поздних питерских изданий «Горбунка» — доверенного лица, ершовского зятя, если по приёмной дочери поэта Феозве. Принцип такой: сегодня клеточка в сетке пуста — завтра там будет ошеломляющее открытие. Вы хотя бы и снисходительно, но признаёте за сказкой право на «гиперболу»? Признайте и право на предсказание.
Горбунок летит, как ветер,
И в почин на первый вечер
Вёрст сто тысяч отмахал.
И нигде не отдыхал!.. Значение слов «верста», «пуд», «куль» подзабылось. (Откуда же тогда и американке полурусского происхождения различать, кто кому зять, а кто кому тесть?) Да не в этом дело. Вам видится, что тут «простительный сказочный перебор». Однако вникните и подсчитайте… Разделите сто десять тысяч километров на достойный русского человека рабочий полудень. Получите не в точности ли космическую скорость?
