Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 7-8
«Ищи свои выгоды?!..»
Ищи свои выгоды?!
Мир,
ты сходишь,
слетаешь с орбиты!
Куда ни взгляни:
неон и эфир,
плакаты заглянцевелые
чисто помыты,
журналы витринно-наглядно
диктуют тело:
беспечно, умело, нагло и смело.
Где же Вы, Владимир
(имеется в виду Маяковский).
Профессора,
наденьте «очки-велосипед»,
скажите правду:
«поколение NEXT» – бред!
Булгаковский иллюзионист
правит балом,
и ему всё мало,
и я от иллюзий устала.
Город – моя пустынь —
грустно.
Дети, бредущие в школу
с тяжёлыми рюкзаками —
скоро с флешкой в кармане,
разница-то какая?..
Что несёте вы в будущее,
милые мальчики и девочки,
мимо ларьков и киосков
в ночи,
мимо неоновых выбросов
словесной дури.
Дойдёте ли?
Успеете ли понять,
где и когда
вас обманули…
…………………………………
Звоните, храмы, по Руси,
звоните громче!
Беспроводную сеть молитв
читайте, отче!
Лепи, народная душа,
игрушку-дымку,
точи матрёшку
и пиши на ней картинку.
Плетите, бабы, кружева
к пелёнкам белым.
Рожайте, матери, детей
по десять смело!
Нам Чудотворец Николай
вовек – защита,
Великорецкая, видать,
сильна молитва.
Расти, энергия добра,
тепла и света,
от неба, леса и реки
земного лета.
Звоните, храмы, по Руси!..
«Сдаёт, как карты, совесть…»
Сдаёт, как карты, совесть,
Закладывает душу,
а я стою и трушу,
сказать не смею я:
«Эй, главный! Ты не главный,
катись своею сушей,
беги своим «раздольем»,
где вдоль и поперёк,
налево и направо
лишь знаки и команды,
придуманные теми,
кто будет поглавнее.
И каждому – своё».
«Уйму в прошлом оставить дорог…»
Уйму в прошлом оставить дорог,
убегать от себя, от обмана —
только сердце болит от того,
кровоточит запретная рана.
Не вернуться туда, пережить
по-другому, иначе, не знаю…
И дорога бежит и бежит,
только рана та не заживает.
Так что сказано, видимо, зря:
мол, забудется, время излечит.
Или, может быть, не для меня?
Или, может, на будущий вечер?
Или, может, в грядущий рассвет,
за который уходит дорога,
и конца для которого нет,
и начал у которого много…
«Всё пытаюсь справиться с собой…»
Всё пытаюсь справиться с собой,
тяжесть непомерную подняв, —
совестное знание грехов
дворником скитается по дням,
собирает пыль ушедших лет,
возится у перекрёстков дней,
ищет неприметный ныне след…
и дорога с каждым днём ясней,
и светлей, и чище
от дождей и солнца,
от забот, приносящих мир и тишину…
Тёплым взглядом в прошлое взгляну,
тяжесть непомерную избыв,
знаменье спасенья сотворив,
смирным сердцем заповедь приму,
обретая след: «Блажени кротцыи…»
Владимир Гурьянов
Гурьянов Владимир Григорьевич родился в 1942 году на станции Жерновка Петровского района Саратовской области. Окончил филологический факультет СГУ им. Чернышевского. Служил в истребительной авиации, был учителем сельской школы, комсомольским и партийным работником. Более сорока лет отдал периодической печати области, двадцать пять из которых – Петровской районной газете. Автор 5 книг. Заслуженный работник культуры, член Союза журналистов, член Союза писателей России.
В настоящее время – председатель Саратовского регионального отделения Литературного фонда России, главный редактор журнала «Литературный Саратов».
Суровый удел
(повесть)
Светлой памяти родителей моих Григория Григорьевича Гурьянова и Марии Никифоровны Гурьяновой – посвящается.
Теперь, милые мои, можно поведать об этом. Время давно проглотило ту жизнь и тех людей. В иной мир унесли они не только великие радости и печали, но и страшные тайны, которые угнетали души, чернили сердца. Да и деревень тех, в которых под звон церковных колоколов и с верой в Бога шла эта жизнь, нет уже на белом свете. Только бурьян выше, где когда-то стояли дома, только дотлевают чёрные покосившиеся кресты на заброшенных и забытых погостах. А унылые ветры старательно заметают былое.
Это сегодня деревня от деревни – за полдня не дойдёшь. В старину они густо селились, словно тянулись друг к другу. По утрам, бывало, кто из пастухов первым на заре кнутом щёлкнет – три-четыре деревни окрест слышат и тут же откликаются ответным щёлканьем. Петухи ещё раньше меж собой переклик затевали. Теперь же сельскую глубинку так развернуло и перегорбатило, что кличь не кличь, а до соседней деревни не докличешься. Ушла та пора безвозвратно…
Так вот, милые мои, в Плечёвке, что протянулась вдоль берега небольшой светлой речушки, поросшей вётлами и тальником, жили два закадычных дружка. Бедно жили. У Миньки Сарайкина не было отца. Простудился, когда возил с мужиками горшки из Пензы в Саратов. Слёг и не поднялся больше. У Гриньки Григорьева, слава Богу, отец с матерью были в добром здравии. Однако кроме Гриньки в семье было ещё семь ртов. Знамо, не хватало на всех пропитания и одежонки. Летом-то ничего: где пескарей в речке наловит, где щавеля с ягодами в лесу наберёт, где черёмухи с дикими яблоками, а то и грачиных яиц фуражку принесёт. Сам, бывало, поест, но большую часть младшим несёт. Уж как ждали-то они его! Глазёнки так и светились от радости.
Минька тоже был не жадный, заботливый. Самую большую часть добычи нёс домой, своей мамане тётке Фиёне. И Гриньке помогал раздобыть еды для малышей. Как два родных брата были, всюду вместе. Души друг в друге не чаяли. Бедно, а радостно им жилось.
Зимой хуже становилось. Одежонки – ни у того, ни у другого. А главное, нечего обуть. Да разве ребятишек удержишь на печи! Гринька был покрепче и начинал первый. Совал босые ноги в печку, прямо к пламени. Калил их до боли. Потом выскакивал на улицу и стремглав летел по глубокому снегу к Миньке. Благо, жил тот недалеко, наискось, на другом порядке. У друга он снова совал красные и заледенелые от морозного снега ноги в печку. И они дымились, обсыхая, и поначалу ничего не чувствовали.
Мать, известно, ругалась на Гриньку: заболеешь – всю жизнь клячиться будешь. Но Гриньку простуда не брала. Шустрый и подвижный рос он. И не смотри, что роста невысокого: крепенький был и силёнку чувствовал. Затеется, бывало, ребятня возиться да силу друг друга спытывать, так Гринька всех разбросает и положит на лопатки. А лет в пятнадцать, озоруя, подхватил на плечи годовалого бычка и ну бегать с ним по лугу. С тех пор и прозвище к нему прицепилось – Бык.
Минька послабже был, хотя и ростом выше. Тихий такой, красивый. Светлые кудри почти до плеч. И голос тихий имел, и характер спокойный да покладистый. Словом, курицу не забидит, воду не замутит. Боговерующий был.
Гринька, конечно, тоже осенял себя крестом, но в церкву ходить не любил. Да и некогда было. То в поле с отцом, то в ночном с табуном богатого деревенского мужика дядьки Фёдора Максимкина, то за хворостом в лес, то скотину на дворе поить-кормить. Куда денешься – старший в семье. Так было заведено в роду. И Гринька гордился этим. По чести сказать, в пятнадцать лет он был уже настоящим мужиком и мог самостоятельно вести хозяйство. Крепкая порода, жёсткая наука сурового молчаливого отца, который тащил на своих широченных плечах огромную семью, сметливость, разворотливость и трудолюбие Гриньки сделали своё дело. Прослыл он добрым работником. Богатые мужики с охотой брали его в наём то на сенокос, то на жнитво, то на мельницу. Об оплате договаривались с отцом. С ним и расплачивались.
Как-то по весне работал Гринька у дядьки Фёдора Максимкина – загон новый строил для скота. Да так ладно и быстро всё сделал, что хозяин, расчётливый и знающий цену копейке, щедро расплатился с отцом и сказал: «Доброго работника поднял, Григорь Киреич. Не просидит, не проваляется. Ухватистый парень. Жнитво начнётся – присылай ко мне. И похарчится вволю и заработает. Я за ценой не постою. И вот ещё что. Передай ему этот пиджак. Не новый, но сукно ещё крепкое. Поносит».
Словом, стал Гринька работником нарасхват. А это любо ему. Везде старался успеть. Где один, где с дружком закадычным Минькой. Минька, знамо, не такой расторопный. Да и силёнка не та. Но делал всё с любовью, старательно. И никогда работу на полпути не бросал. Бывало, уже качается от усталости, а передыхнёт немного, перекрестится – и снова за дело. Тётка Фиёна не нарадовалась на своего единственного. Смирный, послушный, услужливый. А уж в церковном хору пел – спасу нет, как за душу брало. Отец Тихон как-то погладил его по белокурой головке и сказал: «В семинарию его, Фиёнушка, надобно. Божьим человеком растёт он у тебя. Вон глазки-то какие чистые да кроткие. Вся душенька, как на ладони, светится. И к музыке у него особливая способность. Гармоника-то у него, как живая, человеческим голосом так и выговаривает».
