Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1992 год
На следующий день Дега попросил выписать его из больницы. То же сделал и Фернандес. Пароход «Мана» уже отплыл утром. Они надеялись убежать из лагеря. Я пожелал им удачи, но свой план не изменил.
Встретился с Иисусом. Это был загорелый и тощий, как селедка, старик, морщинистое лицо пересекали два страшных шрама. Один глаз все время слезился. Ужасное лицо, ужасный глаз. Он не вызывал у меня особого доверия, и, как выяснилось позже, я оказался прав. Мы быстро переговорили.
— Могу достать тебе лодку на четыре, самое большее пять человек. Бочонок с водой, жратва, кофе, табак, три весла, четыре пустых мешка от муки, иголку с ниткой, компас, топор, нож, пять бутылок тафии (сорт местного рома). Все это обойдется в два с небольшим куска. Луны не будет дня три. Если сговоримся, то через четыре дня я каждую ночь в течение недели буду ждать тебя в лодке на реке с одиннадцати до трех. Не придешь, дольше ждать не буду. Это точно напротив больницы, у нижнего угла стены. Так и иди по стене, пока не упрешься в лодку, иначе ее с двух метров не разглядеть.
Повторяю, я не очень доверял ему, но все равно согласился.
— Ну а бабки? — спросил Иисус.
— Пришлю через Сьерру.
Мы распрощались, даже не пожав друг другу руки.
В три часа Шата отправился в лагерь, прихватив с собой деньги для Сьерры, две с половиной тысячи франков. В голове у меня билась одна мысль: «Я могу позволить это себе только благодаря Гальгани. Боже, сделай так, чтоб он не пропил их, не извел на эту свою тафию!»
Клозио был вне себя от радости. Он верил в мои и свои силы, верил, что план удастся. Его беспокоила только одна вещь: араб приходил часто, но далеко не каждую ночь, а если и приходил, то слишком поздно. Еще одна проблема: кого взять третьим?..
И вот однажды, когда мы как раз шептались об этом, к нам подошел восемнадцатилетний педик, хорошенький, как девушка. Звали его Матуретт. Он получил смертный приговор за убийство таксиста, но его помиловали ввиду юного возраста, тогда ему было всего семнадцать. Их было двое, соучастников, два паренька шестнадцати и семнадцати лет, и вместо того, чтобы валить один на другого, каждый из них утверждал, что убил он. Однако таксист получил только одну пулю. Своим поведением во время суда оба паренька заработали уважение и популярность в среде заключенных.
И вот этот страшно похожий на смазливую молоденькую девушку Матуретт подошел к нам и нежным голосом попросил огонька. Мы дали ему прикурить, и я даже подарил ему четыре сигареты и коробок спичек. Он поблагодарил меня зазывной обольстительной улыбкой и удалился. Клозио сказал:
— Папи, мы спасены! Попросим эту малышку Матуретта построить арабу глазки. Все знают, что арабы обожают мальчиков. Ну а когда он в него влюбится, заманить его сюда проще простого. Парнишка будет кривляться и ломаться, говорить, что боится, как бы их не застукали, вот араб и станет приходить, когда нам удобно.
— Беру это на себя!
Я подошел к Матуретту, который приветствовал меня торжествующей улыбкой. Он был уверен, что обольстил меня с первого взгляда. Тут-то я ему и выложил:
— Ты заблуждаешься, парень. Идем в сортир, потолковать надо.
В сортире я сказал ему следующее:
— Если хоть словечком кому обмолвишься, раздавлю, как вошь. Вот что, согласен ты сделать то-то и то-то заденьги? Сколько хочешь? Хочешь деньгами или бежать с нами?
— Иду с вами, можно?
Мы договорились и пожали друг другу руки.
Он отправился спать, и я, пошептавшись еще немного с Жаном Клозио, сделал то же самое. В восемь вечера Матуретт сел возле окна. Ему не понадобилось звать араба, тот пришел сам. Они долго о чем-то перешептывались. В десять вечера Матуретт лег. Мы тоже лежали, притворяясь, что спим. Араб зашел после девяти, сделал обход и обнаружил мертвеца. Он постучал в дверь, появились двое с носилками и забрали труп. Этот труп сыграл нам на пользу... Он оправдывал поздние появления араба в нашей палате.
На следующий день по нашему наущению Матуретт договорился встретиться с арабом в одиннадцать. Тот появился ровно в назначенное время и, проходя мимо койки паренька, дернул его за ногу, давая понять, что надо следовать за ним в сортир. Матуретт пошел. Где-то через четверть часа араб вышел оттуда и удалился, чуть позже вышел и Матуретт и, не сказав нам ни слова, лег на койку. На следующий день повторилось то же самое, только в полночь. Итак, все было на мази: араб приходил ровно в назначенное мальчишкой время.
27 ноября 1933 года. В четыре я ждал записку от Сьерры. Однако Шата передал на словах: «Иисус ждет в назначенном месте. Желаю удачи!» В восемь вечера Матуретт заявил арабу:
— Приходи после двенадцати, может, тогда удастся побыть вместе подольше.
Араб радостно согласился. Ровно в полночь мы были наготове. Араб заявился где-то в четверть первого. Подошел к Матуретту, подергал его за ногу и направился в туалет. Матуретт последовал за ним. Я выдернул ножку из-под моей кровати, обернул ее в тряпку, Клозио сделал то же самое. Я занял место у двери в туалет, Клозио приготовился отвлекать внимание араба. Ждать пришлось минут двадцать. Араб вышел из сортира и удивился, увидев Клозио:
— Ты чего это шляешься среди ночи? А ну, быстро в койку!
В ту же секунду я ударил его сзади по голове. Он повалился, как подкошенный, не издав ни звука. Я быстро натянул его одежду и ботинки, потом мы затолкали араба под кровать, а напоследок я добавил ему еще р%з по башке. Так, с этим вроде бы порядок.
Ни один из спящих в палате восьмидесяти человек не шевельнулся. Я быстро направился к двери, за мной следовали Клозио и Матуретт, оба в шортах. Постучал. Охранник открыл. Я треснул его по голове. Второй, сидевший напротив, уронил ружье, так крепко заснул. Он и проснуться не успел, как я оглушил и его. Они и не пискнули, ни один. Третий, которого ударил Клозио, успел выкрикнуть: «А-а!» и распростерся на полу. Мы затаили дыхание. Должно быть, все услышали это «а-а», ведь завопил он довольно громко. Однако кругом по-прежнему царили тишина и спокойствие. Мы не стали затаскивать охранников в палату. Просто забрали ружья, и все. А потом по лестнице, слабо освещенной фонарем, стали спускаться вниз. Впереди Клозио, за ним мальчишка, последним я. Клозио бросил свою дубинку, я же держал свою в левой, а ружье — в правой руке. Спустились. Все спокойно. Темно, хоть выколи глаз. Мы с трудом разыскали стену, спускавшуюся к реке. Добравшись до нее, я пригнулся, Клозио влез мне на спину, перелез на стену, а затем втянул Матуретта и меня. Мы спрыгнули по другую сторону. Клозио в темноте угодил в яму и подвернул ногу. Матуретт и я приземлились удачно. Теперь надо разыскать ружья, которые мы побросали со стены вниз. Клозио пытался подняться, но не мог и уверял, что нога у него сломана. Я оставил Матуретта с ним, а сам пополз вдоль стены, шаря руками по земле. Стояла такая темень, что я не заметил, как добрался до угла — вытянутая вперед рука провалилась в пустоту, и я упал лицом вперед. Снизу, с реки, послышался голос:
— Вы, что ли?
— Да. Иисус?
— Да.
На полсекунды вспыхнула спичка. Я прыгнул в воду и поплыл. В лодке находилось двое:
— Залазь. Ты кто?
— Папийон.
— Лады.
— Иисус, давай поплывем вон туда. Мой друг сломал ногу.
— Ладно, тогда бери весло и греби.
Три весла дружно врезались в воду, и легкая лодка очень быстро доплыла до того места, где, по моим предположениям, находились Клозио и Матуретт. Однако не видно было ни зги, и я окликнул:
— Клозио!
— Заткнись, ты, мать твою за ногу! Толстяк, чиркни зажигалкой! — прошипел Иисус.
Вспыхнули искры, они увидели нас. Клозио свистнул особым «лионским» свистом — вроде бы и негромким, но слышным вполне отчетливо. Я бы назвал это змеиным свистом. Так онЧжгналил, пока мы не подплыли.
Толстяк вылез, подхватил Клозио на руки и втащил в лодку. Затем в нее забрался Матуретт. Нас было пятеро, и борта поднимались над водой всего сантиметра на два.
— Не дергайтесь, пока не скажу, — шепотом скомандовал Иисус — Давай греби, Папийон! Клади весло на колени.
Толстяк, давай греби и ты.
Лодку подхватило быстрое течение, и мы поплыли по темной реке. Через несколько сот метров миновали тюрьму, слабо освещенную светом, получаемым от допотопной установки. Вышли на середину, и течение понесло нас с невероятной скоростью. Толстяк даже бросил весло. Иисус не выпускал свое из рук и, плотно прижимая рукоятку к борту, выравнивал лодку.
— Ну, теперь можно говорить и курить, — сказал он. — Думаю, дело в шляпе. Ты уверен, что никого не пришил?
— Не думаю.
— Ну дела! — воскликнул Толстяк. — Эй, Иисус, выходит, ты надул меня! Божился, что будут хилять люди тихие и невинные, как мышки, без всяких мокрых дел... А тут, получается, вроде бы интернированные, так я понял.
