Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1972 год
Обзор книги Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1972 год
«Океан» у залива
В Таллине море дает о себе знать мокрым снегом, внезапно — среди ясного дня — налетевшим мелким дождем, промозглым вечерним ветром. Вы чувствуете это море, но редко его видите — разве что поедете к памятнику Русалке или на пляж в Пирита, Меревялья или Клоога-Ранд. Далеко не с каждого места в городе виден залив, и не ходят вечером горожане прогуляться по набережной, как на юге. Новые районы города тоже уходят от моря, как бы укрываясь от его холодного дыхания. И не ради моря приезжают в Таллин туристы.
Но в уличной толпе много людей в морской форме, а маршруты автобусов пестрят такими названиями, как «Дом моряка». «Рыбный порт», «Маячная улица», «Новый порт». И каждый из тех, кто едет по утрам в сторону Финского залива, едет туда на работу. Потому что в Таллине море — это море, в котором работают.
К объединению «Океан» автобус долго идет из самого центра, кружит по улицам, с двух сторон которых ровно стоят одинаковые деревянные дома с каменными подъездами, а во дворах аккуратно сложены дрова и торфобрикеты. Потом начинаются обширные незастроенные пространства, сменяющиеся бесконечным глухим забором. За забором громоздятся прикрытые брезентом штабеля, бочки, слышно гудение машин и видно множество кранов.
Лишь выйдя из автобуса, я увидел за забором море и понял, что все это время ехал мимо порта. Напротив остановки стояло длинное здание из серого кирпича, типичное административное здание.
Ветер здесь был уже не городской, не поручусь, что наполненный солеными брызгами, но резкий и влажный, и вздымались краны, и ползло по морю — почти прямо за зданием — какое-то суденышко, и головы входящих и выходящих людей венчали фуражки с «крабами»... И все это вместе наводило на мысль о бородатых капитанах с трубками в зубах, штурвалах, якорях и всем том прочем, что связано с морем в представлении людей, от него далеких.
Узкие, очень длинные коридоры здания кишели народом; люди приходили, уходили, заходили в какие-то комнаты, ловили кого-то нужного. Большие двустворчатые двери, на которых висела табличка «Диспетчерское совещание», внезапно открылись, и в коридор хлынул новый поток — шли с совещания капитаны и начальники служб. Часть из них была в морских тужурках с погонами, украшенными лычками; другие имели вид обыкновенных служащих.
Они проходили мимо меня, жадно затягиваясь папиросами, продолжая свои разговоры, начатые, наверное, еще до совещания.
— Тридцать тонн технического рыбьего жира, ты посчитай, сколько надо тощей сельди...
— ...Если нового пресса для филе не дадите, я от такого плана отказываюсь.
— Вот тебе и весь ассортимент! А я говорю: в томатном соусе...
— ...отличного механика! Зайдешь ко мне, я тебя познакомлю...
— Анализ анализом, а без лаборантки дело станет. Или давайте единицу, или...
Каравеллы и бригантины в разговорах не присутствовали. Трубок никто не курил. В руках у всех были портфели и папки. И вообще все это напомнило мне главк, куда съехались директора заводов, или — еще больше — утреннюю планерку у директора завода.
Когда, разговорившись с одним из диспетчеров, я в самом начале нашей беседы сказал, что вот, мол, думал увидеть здесь разные архиморские вещи («Паруса, надутые ветром?» — вставил он, улыбнувшись), а увидел нормальное производство, завод, что ли, — диспетчер поддержал меня. Ему даже понравилось это выражение, хотя понял он меня по-своему.
— А что вы думаете, завод и есть. Океан кустарщины не потерпит. Тут навалиться надо всем вместе. Вот и получается завод. А это цеха, — он ткнул пальцем себе за плечо.
За его спиной висела огромная карта Атлантического океана. Океан был усеян вырезанными из картона овалами: красными, желтыми, зелеными. Вокруг фигурок покрупнее толпились фигурки помельче. Больше всего их скопилось у западных берегов Африки, совсем рядом с континентом. Другие держались у берегов Канады, некоторые — у самого выхода из Балтийского моря в океан. И наконец, несколько овалов были разбросаны по всей голубоватой поверхности Атлантического океана.
— Вот эти, — диспетчер, зажав в пальцах авторучку и пользуясь ею как указкой, ткнул в крупный значок, — наши рефрижераторы. Эти — транспортные суда. А эти (мелких было больше всего) — промысловики, они-то и есть собственно рыбаки. Их положение на карте мы меняем каждый день. Если протянуть к ним нити, получится сеть, что ли, здоровая сеть на весь океан. А сойдутся нити тут, — он ткнул авторучкой в пятиконечную звездочку на берегу Финского залива, — тут, в Таллине, в нашем объединении. Представляете себе? Весь океанский флот республики. Часть колхозам принадлежит, часть рыбокомбинатам. Раньше ходили на свой, так сказать, страх и риск. Но ведь это же океан, а не залив наш. Это же понимать надо! За всеми судами глаз да глаз нужен. И за океаном тоже. Добыча рыбы — это ежедневная задача со многими неизвестными. Тут, знаете, такие иксы и игреки... Мы, к примеру, планируем столько-то и столько-то серебристого хека. А хеку, между прочим, начхать на наши планы, хотя в них черным по белому сказани, сколько ему, хеку, надлежит быть пойманным. Он себе махнул хвостом и ушел. Хек хитер, океан велик, но и у нас головы на плечах не только для того, чтобы фуражку носить. Каждый день у нас на карте — общая картина промысловой обстановки. И тогда мы одному капитану приказываем перебраться миль на пятьсот-шестьсот, другому меняем хека, ну, скажем, на тощую сельдь (вы только не подумайте, что это сельдь, похудевшая по каким-то причинам, нет, это у нас термин, название породы).
В общем, правильно сказано: завод. Только здесь начальника цеха к директору не вызовешь, от кабинета до «цеха» тысячи миль...
Конечно, и тут, как говорится, без накладок не обходится — дело все-таки новое. «Океан» пока есть только в Эстонии: здешние колхозы давно уже взялись за океан. Я имею в виду Атлантический. Вам, кстати, не приходилось в нашей рыбацкой деревне бывать?
...В Раннакиви, симпатичном рыбацком поселке, я прожил как-то почти месяц. Жил я у Бразильца Ханса в комнатенке под крышей. Из окна мне виден был негустой сосновый лесок, берег, усеянный валунами, и море, менявшее в зависимости от погоды и времени дня оттенки серого цвета. Длинные ряды распяленных на кольях сетей перегораживали берег на некие коридоры, и время от времени я видел, как бродит по ним, прихрамывая, Бразилец Ханс. Ханс внимательно рассматривал сети, щупал их, поправлял, а то, пододвинув деревянный чурбачок, садился, вытянув ноги, и принимался орудовать иглой гигантских размеров. Иногда к нему подсаживались белоголовые курносые мальчишки и молча смотрели, как снует туда-сюда игла. Бывало, Бразилец так же молча передавал иглу им, и они — разве что чуть помедленнее, но не менее аккуратно — продолжали его работу. Ханс же, отойдя на пару шагов, наблюдал за ними, и на лице его появлялось выражение удовлетворенности. За домом оборудована была маленькая коптильня, и" вечерами Бразилец подолгу сиживал на ее порожке. Перед ним расстелен был брезент, а по левую руку стояло ведерко, полное рыбы. Он брал рыбину, делал неуловимо быстрое движение ножом, и распластанные рыбьи тушки ложились в ряд на брезент. Ханс зачерпывал из небольшой бадейки соль и таким же неуловимым движением натирал рыбину.
Каждый вечер я сидел рядом со своим хозяином, следя за рыбинами в его руках, и безуспешно пытался расчленить его движения на простые составляющие.
Мы дымили «Примой» и вели уютные беседы, где, повинуясь бог весть каким ассоциациям, темы незаметно переходили одна в другую, едва возникнув. В один из первых таких вечеров я спросил Ханса, почему его зовут Бразильцем. Но он, хмыкнув («Наэравад, курат, поле рохкем»— «Так, мол, для смеху»), разговора не поддержал.
Прозвище Ханса я услышал в первые пять минут пребывания в Раннакиви, когда, сойдя с автобуса, обратился к двум пожилым женщинам с вопросом, кто бы мог сдать мне комнату. Женщины маленько посовещались («У Линдхолма?» — «Нет, к ним сын из Тарту приехал». — «У Вареса?» — «У Бразильца, наверное, лучше...»), а потом одна из них проводила меня к дому, где на калитке сияла надраенная медная табличка «Ханс Лехтла».
Так я поселился в доме Бразильца Ханса. На шкафу в его гостиной лежала огромная бело-розовая нездешняя раковина; в углу комнаты стояло сделанное на совесть тяжелое кресло-качалка, а на стене висела картина: люди в утлой лодчонке, протягивающие руки к тусклому свету еле видного в тумане маяка.
Потом уже, побывав и в других домах, я убедился, что раковина и качалка были непременными атрибутами здешней обстановки. Это, кстати, казалось совершенно естественным здесь, в рыбацкой деревушке в Северной Эстонии, где все так или иначе связаны с морем.
Эстонцы, говоря на своем языке, не употребляют отчества и поэтому обращаются друг к другу по фамилиям, добавляя иногда должность или еще какое-нибудь приличествующее слово. Учителю, скажем, говорят «ыпетая» — «учитель»: «ыпетая Кирсимяэ» или «ыпетая Хирс», врачу — «доктор»: «доктор Мяги», «доктор Миляндер» и так далее. В Раннакиви называли друг друга «каптен» — капитан, особенно если младшие обращались к старшим. Как-то, когда у нас с Хансом кончились спички, а магазин уже был закрыт, Ханс крикнул сыну: «Рейн, сбегай к капитану Вееборну, попроси спичек». Звучало это так же, как в других местах «сбегай к дяде Пете» или «к Семен Семенычу».
