Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

Бродит по городу нищий старик,
странный немного, зовут Николаем.
Чем занимается? Пьёт до зари,
ёжась от холода, спит за сараем.

Помнит ещё, как в окопе солдат,
взрывом отброшенный, сняв рукавицы,
сунул за пазуху связку гранат,
сплюнул окурок и под гусеницы.
Танк обезвредил, а сам на куски.
Лишь портсигар уцелевшим остался.
Немцы тогда отошли от Москвы,
наши тогда перестали стесняться.

Выперли фрицев и взяли Берлин.
Знал бы солдат тот, себя подорвавший.
Имя солдата не сберегли.
Числится безвести вечно пропавшим.

Дай ему, Господи, новую жизнь,
только без этих атак-отступлений.
Где ты, старик, наконец, покажись
из-за угла с портсигаром трофейным.

Зеленеть начинают деревья, как тина в прудах.
Мне до сумерек самых все видно с распахнутой лоджии.
Это майские праздники…
Солнце. Копают в садах,
на три дня забывая, что все мы – из племени Борджиа.

Пахнет вечер прохладцей и слабым шашлычным дымком,
и трамвай дребезжащий, спускаясь с опаской по Кирова,
то споткнется и звякнет –
инвалид орденами –
звонком,
то зашаркает в горочку…

Воин из воинства Пиррова,
я сижу наверху.
Подо мной закипает тайга
приовражий, куда не ступала живая нога,
только взгляд наблюдал буераки, кусты да колодины…
Дай мне твердость, сестричка, на эти четыре шага,
а не дырку от бублика,
то есть, конечно – от ордена.

После войны
в нашем классе
у меня одного
был отец,
за что остальными,
случалось,
я был беспощадно бит.
До сих пор не забыл
вкуса крови во рту,
и кто бил и куда.
Ничего не забыл,
но знаю:
им куда тяжелей
помнить об этом.

Из глубокой глуши подмосковной
жизнь меня выводила не раз:
не засыпало в штольне бездонной –
видно, Он приберёг про запас.

Нагорбатился вволю на драге,
намывая казённый металл,
и от Волоколамска до Праги
подрывную машинку таскал.

А за то, что ни пуля, ни мина
не оставила в той стороне,
нам с женой – две медали, два сына,
два инфаркта – всё сталось вдвойне.

Ну, почти… Только самую малость –
на погосте второго креста –
из ненажитого и осталось.
Так ещё ведь не вся прожита.

Да и долго ль кресту на просторе,
уходя каждый вечер во тьму,
одному рассыхаться под ветром,
намокать под дождём одному.

Он пришёл с войны. Но с какой такой?
Нет уж войн давно – все ему твердят.
А ему всё мнится: там, за стеной,
И из всех щелей – громовой раскат.

Он не помнит дня. Он не знает сна,
Оттого что сон – это тоже явь.
Во дворе война. И во сне война.
И кругом война. «Ах, уймись, оставь!»

Лишь сомкнёт глаза и опять – патруль.
Спит Кабул и всласть, как дитя, сопит.
Полыхнёт сейчас – он уткнётся в руль.
Он огнём объят, а его знобит.

За спиной друзья – и они горят.
И ему б сгореть. И ему б туда,
Где ни войн, ни зла. А его – назад:
Где придуман ад, где кругом – беда.

Где потерян ты, как игла в стогу,
И куда б ни плыл – не нащупать дна.
Где молчать нельзя и кричать – табу:
За окном – война, и в душе – война.

Спят Москва, Берлин… Спи и ты, Кабул!
И звезда горит – на весь мир одна.
Вот тебе перо. Напиши, Катулл,
О любви стихи. Пока есть она.

И начинают каблучки пажей
Выстукивать чечетку мятежей.
И засоряют память площадей
Цвета знамен и прозвища людей.
И пулеметы лезут на балкон,
Захлебываясь лентами окон.

Невыносимо низок потолок.
Невыносимо гениален Блок.
Невыносимы шорохи знамен,
Которым нету дела до имен!
Когда гортани рупоров мертвы,
Они уже не требуют жратвы.
Они, как жезла, требуют ружья.
Уже расстрелян и низложен я.
Уже калеки тянут кулаки,
Чтоб исправлять мои черновики.

Я постиг незбежность френча.
Читаю революцию, как метеосводку.
Беру в руки винтовку,
Выхожу на улицу
И стреляю по освещенным окнам.
Приказываю:
Сегодня ликвидировать всех поэтов,
Завтра – художников, скульпторов, музыкантов.
Назначаю себя
Верховным Комиссаром Всея Руси.
Ордера и мандаты
Без моей подписи
Недействительны.

Не оскорбить твои знамена.
Твои бессонницы чисты.
Твои декреты и законы
Творят евреи и шуты.

Они на пленумах картавят,
И ради счастья моего
На камне камня не оставят,
Не пожалеют ничего.

Листаю плоские равнины,
В далеких комнатах сижу,
Где полоумные раввины,
Как предисловье к мятежу.
На площадях и в синагогах
Они задумали меня,
Лаская женщин синеоких
Руками будущего дня.
Моя святая неудача,
Россия. Плачу и молчу.
Твоей пощечиной, как сдачей,
В кармане весело бренчу.

Худыми, узкими плечами,
Глазами, полными луны,
Люблю тебя, люблю печально,
Как женщин любят горбуны.

Измерю ширь твою и дальность
Подробным шагом муравья.
Во мне твоя сентиментальность,
И только злоба не твоя,
И только медленные слезы,
И тень ресниц на потолке…

Моя трагедия – заноза
В твоей сияющей руке!

Святые, легкие, как щепки,
Уже покоятся в гробах.
Уже распятья в пальцах цепких
Саднят железом на губах.
Очередями воздух порван.
И поезда издалека
Вонзают станции, как шпоры,
В мои кровавые бока.

Уже мешочники пируют,
Искусство брошено за борт,
И полоумные хирурги
России делают аборт.

Уже людей боятся люди,
Деревья просят топора.
Уже деревня голой грудью
Бросается под трактора.
О, Революция! растаешь,
Сгоришь в дыму библиотек.
Ты устаешь и вырастаешь,
Ты слезы пыльные глотаешь,
Грустишь и плачешь не о тех!

Страна повальных эпидемий,
Солдат убитых наповал!
Нас тот же ветер отпевал,
Науки тех же академий
Двадцатый век преподавал.

Во-первых, серебро кадильниц
Среди обители пустой
Невероятно, как Кандинский,
В стране, где только Лев Толстой!

Невероятно постиженье
Падений, слов и падежей,
И между тяжких этажей
Невероятно продвиженье.

И, во-вторых, бредут заводы,
И раздирает песня рот,
И падают, глотая воздух,
Держась руками за живот.

И невозможна остановка.
Возможен выстрел сгоряча,
Когда, о будущем крича,
Забьется песня у плеча,
Продолговато, как винтовка!

И, в-третьих, грустные силены,
Стихами грустными звеня,
Проголосуют за меня
И вытолкнут меня на сцену.

Запричитаю торопливо.
Паду в тумане кровяном
Твоим суфлером терпеливым,
Твоим последним крикуном!

Я нахожу причину плача.
Она наивна и проста.
Под сенью черного креста
Обозначаю палача,
А рядом – жертву обозначу,
Не отрываясь от листа.

И если жертва – это я,
То почему палач спокоен,
И почему его рукою
Начертана строка моя?

А если убиваю я,
То почему мой труп холодный
Горой кровавого белья
Оголодавшим птицам отдан
Среди продрогшего жнивья?

Умирают боги, умирают…
И, не смея плакать, до утра
Бабы шмотки мужнины стирают,
Чтоб отмыть вчерашнее «ура».

И, пропитан щелоком и содой,
На штыках полощется закат.
И, вздуваясь, опадают годы
На губах больного старика.

И дворцы пылают, как сараи.
И, куда-то в Африку уйдя,
Умирают боги, умирают,
Сладковато падалью смердя!
Февраль – май 1965