Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

В Центральном Доме Литераторов
Как взрыв сверкнул войны оскал:
В Центральном Доме Литераторов
Мемориальная доска.
И мир внезапно стал пустыннее.
Пожарища.
Руины.
Тени.
(Седой поэт с почтенным именем
Пронесся мимо по ступеням.
Удачлив. Крови не оставил он –
Спецкорр, конечно, не пехота).
Поэты гибли не по правилам.
Какие там права у роты!
Права на стойкость и на мужество
И на способность не быть слабым
Поэту в боевом содружестве,
А не в укромном дальнем штабе.
Но вот предел правдоподобия:
Не признанный своей державой,
Как будто мраморным надгробием
В углу придавлен Окуджава
И Панченко, правдивый, искренний,
Пижонов резвых антитеза,
И Слуцкий с огненными искрами
В культе, продолженной протезом.
Но не запечатлят для вечности
На мраморе над мутной Летой
В бою потерянных конечностей,
Ни даже пуль в сердцах поэтов,
Ни вдруг запевших в дни военные
Восторженных и желторотых.
Могла б услышать их вселенная,
Но вот… успели только в ротах.
Доска… И крохи не уляжется.
Лишь оглавление потери.

И вдруг!
Не может быть!
Мне кажется!
Идут, плечом толкая двери.
Идут…
Вглядитесь в них, погибшие!
Не эти ли, – вы их узнали? –
С окурками, к губам прилипшими,
Нас хладнокровно убивали?
Идут в буфет.
А их бы в камеру.
И на цемент со снегом голый.
И доску. Только не из мрамора,
А из тринитротолуола.

Нотам все ладно, чинно, чисто там.
Смешные надписи на стенах.
Сосуществует там с фашистами
Антифашист, солдат бессменный.
В Центральном Доме Литераторов
Мемориальная доска…

Грунтовые, булыжные – любые,
Примявшие леса и зеленя.
Дороги серо-голубые.
Вы в прошлое уводите меня.

Вы красными прочерчены в планшетах –
Тем самым цветом – крови и огня.
Дороги наших судеб недопетых,
Вы в прошлое уводите меня.

В пыли и в дыме, злобою гонимы.
Рвались дороги в Кенигсберг и в Прагу.
Дороги были серо-голубыми,
Как ленточки медали «За отвагу».

Я родился в городе Перми.
Я Перми не помню, черт возьми.

Железнодорожная больница.
Родовспомогательная часть.
Бытие пока еще мне снится,
от небытия не отлучась.

Год военный, голый, откровенный.
Жизнь и смерть, глядящие в упор,
подразумевают неотменный
выносимый ими приговор.

Враг стоит от Волги до Ла-Манша,
и отца дорога далека.
Чем утешит мама, дебютантша,
военкора с корочкой «Гудка»?

И эвакуацией заброшен
на брюхатый танками Урал,
я на свет являюсь недоношен –
немцам насмех, черт бы их побрал!

Я на свет являюсь – безымянный,
осенённый смертною пургой.
Не особо, в общем, и желанный,
но хранимый тайною рукой –

в городе, где всё мне незнакомо,
где забит балетными отель,
названном по имени наркома
как противотанковый коктейль.

И у края жизни непочатой
выживаю с прочими детьми
Я – москвич, под бомбами зачатый
и рожденный в городе Перми,

где блаженно сплю, один из судей
той страны, не сдавшейся в бою,
чьи фронты из всех своих орудий
мне играют баюшки-баю.

Воспряну ото сна,
откину одеяло.
Окончилась война,
а мне и дела мало!

И только об одном
жалею в те минуты –
что смолкли за окном
победные салюты.
И, выровняв штыки,
идут без остановки
геройские полки
по улице Ольховке.

Ах, мама, ордена
какие у танкиста!
Ну почему война
закончилась так быстро?..

В бледные окна сочится рассвет.
Сны угасают – и сходят на нет.

Сизой поземкою занесены
послевоенные долгие сны.

Как бы в последнее впав забытьё,
видят сограждане: каждый – своё.
Видит скрипач Копелевич к утру
дочь, погребённую в Бабьем Яру.

Видит Вахитова, наш управдом,
мужа, убитого в сорок втором.

Видит Сабуров, слепой гражданин,
бой за Проскуров и бой за Берлин.

…Первый по рельсам скрежещет вагон.
Поздние сны улетают вдогон.

Тонут в снегу проходные дворы –
как проходные в иные миры.

О коммунальная юность моя!
Все возвратится на круги своя.

Запах побелки и запах борщей.
И не безделки – в основе вещей.

Что поколеблет, а что упадёт?
Дело не терпит и время не ждет.

…Дым поднимается к небу прямей.
Семь поднимаются хмурых семей.

Семь керогазов на кухне горят,
хлопают двери и краны хрипят.

Хлопают двери – и, сон поборов,
семь в унисон голосят рупоров.

Бодро внушает нам бодрая речь
бедра поставить на уровне плеч.

Преподаватель Гордеев не зря
будит Россию ни свет ни заря.

Все думали, что с Гитлером война
продолжится не годы, а недели.
И, сев у затемненного окна,
с надеждой в репродукторы глядели.

Как будто возвестить мог Левитан,
что, накопив войска свои поодаль,
мы совершили яростный таран
и прорвались на Вислу и на Одер.

И что часы фашистов сочтены
и в Руре пролетарии восстали…
Но мы уже оставили Ромны
и к Харькову с боями отступали.

И мать моя, беременная мной,
не ожидая помощи Европы,
по выходным копала под Москвой
крутые, полных профилей окопы.

За пять минут до битвы Курской,
как водится, в тени ветвей,
на полосе ничейной, узкой
шальной защелкал соловей.

За пять минут до канонады,
в лесу, на линии огня,
он выводил свои рулады,
в ночи отчаянно звеня.
Но бог войны, тоской объятый,
с азартом сумрачным в крови
воскликнул: «Чур, певец проклятый,
певец небес, певец любви!».

И пушки грянули. И стыла
рванулись танки на простор.
…И в мире стало все как было,
как всё в нём было до сих пор.

Октябрь сорок первого года.
Патруль по Арбату идет.
И нет на вокзалы прохода.
И немец стоит у ворот.

И прусский полковнику Химок,
сглотнув торжествующий вопль,
как будто бы делая снимок,
навел на столицу бинокль.

А что же столица?
Стол и ца
глядит тяжело и темно,
как будто всех жителей лица
столица сплотила в одно.

Бредут от застав погорельцы,
в метро голосят малыши,
и вбиты железные рельсы
крест-накрест во все рубежи.

Нестройно поет ополченье,
соседи дежурят в черед,
и странное в небе свеченье
заснуть никому не дает.

…Но, смену всемирных коллизий
приблизив незримой рукой,
пехота сибирских дивизий
грядет, как судьба, по Тверской.

Но знает у ржевского леса
стоящая насмерть родня,
что в доме напротив МОГЭСа
к весне ожидают меня.

Меня прикрывает столица,
меня накрывает беда.
И срок мой приходит – родиться
теперь – иль уже никогда.

Бьют пушки,
колеблются своды –
и время являться на свет!
Октябрь сорок первого года.
Назад отступления нет.

Солнце
уже не так одиноко
как над снегами
свежая зелень
надежный союзник
скоро май придет
с Днем Победы
июнь
с днем начала
войны

манежа окна слуховые
в нескучном брошенный букет
я не жил здесь в сороковые
как нумизмат гляжу на свет

хочу нащупать эту ноту
немое посмотреть кино
так гладят темную банкноту
изъятую уже давно

и если время гул случайный
грязь от армейских колесниц
пускай мне выпадет опальный
расплющенный между страниц

истории цветок сирени
и долгий завершая путь
всей тяжестью стихотворений
шагнет на грудь