Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1988 год
«Доски» вызывают ныне большой интерес. Но, к сожалению, это их и губит. Помнится, Ирина Генриховна сетовала, что дело с музеем движется очень медленно. «Ведь растащат «доски»,— первое, о чем тревожилась она.— Приезжают художники из Москвы, из Ленинграда, выламывают и увозят...»
В каждой деревне ребята из нашей экспедиции тщательно осматривают избы, отмечая и исследуя сохранившуюся живопись.
Как-то долго ходили мы по деревне Большое Причалино. От некогда громадной деревни осталось девять дворов, пятнадцать человек... С угора, на котором стояли избы, был хорошо виден широкий Юг. Вот, видимо, откуда пошло название деревни — здесь причаливали лодки, баркасы. Анна Григорьевна Злобина проводила нас в опустевшую избу, в которой, по ее словам, сохранились «баские картинки». К сожалению, в избе было все переделано на новый лад, а расписные доски стояли в сенях. Мы открыли дверь на улицу, и поток солнца хлынул в дом, высветив пышные букеты цветов. Роспись была традиционной, но где-то в углу Володя усмотрел три буквы — М. С. З.
— Мастер? Злобин? Был такой, как звали? Не вспомните ли, Анна Григорьевна?
— Да у нас тут все Злобины...— был короткий ответ.
А в деревне Цыбино, давно покинутой людьми, вынесли мы на свет, чтобы сфотографировать, дверцу шкафчика. Странная птица была нарисована на ней — не то снегирь, не то синица. Но не сходство было важно художнику: он, видно, хотел показать, что птица вот-вот запоет. Мы прислонили доску к полуразвалившемуся срубу без крыши, уже и березка поднялась между стенами, и замолчали. «Памятник вятской деревне»,— только и вымолвил Сергей, наш историк.
Деревня Зубцово, куда привел нас Любимов, стояла на краю леса. Крепкие дома-двойни глядели окнами на главную улицу. Возле изб притулились амбары. Казалось, деревня просто притихла в этот жаркий полдень и сейчас распахнутся окна, откроются двери...
Володя остановился возле одной из изб. Скрипнула дверь. Мы вошли — и сразу увидели расписанный привычными цветами голбец, а над ними парящую... летучую мышь.
— Вот за эту необычность сюжета я и хочу взять в музей весь короб,— сказал Володя.
Пока мы рассматривали «картинки», Петя залез на чердак, и оттуда время от времени доносился его восторженный крик:
— Светец! Черпак! А это что? Идите сюда!
В центре чердака стояло какое-то деревянное сооружение.
— Да это сновальня! — определил Володя, осмотрев его.— Станок для намотки нитей основы. Редко теперь такой увидишь.
Много предметов крестьянского быта, уже ушедшего, встречалось нам в избах и на чердаках: деревянные весы, чаши и вилы, полосы лыка, лапти, туеса, плетеные морды и короба, кадки, прялки. И каждая вещь была сработана добротно, умно и красиво. Опыт многих поколений, знающих дерево и умеющих работать с ним, чувствовался даже в такой, казалось бы, мелочи, как калач — пряжке для стягивания воза сена. Эллипсовидная, с фамильным знаком, отполированная руками многих людей, она говорила о жизни трудовой, устойчивой, долгой...
Мы даже знаем теперь, чьи руки касались этой пряжки, найденной в избе с «летучей мышью». Дом, по сведениям Володи, принадлежал Анне Андреевне Гмызиной, живущей ныне у дочери в поселке Пинюг. Туда мы и отправились, чтобы получить согласие на вывоз «досок». Большая семья Анны Андреевны — внучки, дочь, зять — выслушали нашу просьбу с нескрываемым любопытством и дружно порешили:
— Да берите, не жалко.
— Дарите? — спросил Володя.
— Дарим, дарим...— охотно подтвердила дочь Анны Андреевны.
Тогда Володя разложил на столе дарственную и стал ее заполнять, расспрашивая старушку и ее дочь о доме. Володя составлял легенду. Вот тут и выяснилось, что изба почти ровесница Анны Андреевны, что строили дом ее отец и дядя — Андрей и Михаил Кириковичи и что «красильщики (художники) были приезжие и немолодые».
Казалось, немного удалось узнать, но Володя был доволен: дело было доведено до конца. Правда, еще предстояла разборка «досок», долгий путь до железной дороги, потом до Кирова — но эти хлопоты, похоже, не смущали Володю. На обратном пути он вдруг попросил шофера остановиться.
— Пошли,— кивнул сыну. Тот молча потянулся к рюкзаку. И через минуту они зашагали по разъезженной глинистой дороге к темнеющей вдали деревеньке.
— Теперь лев не дает ему покоя,— улыбнулся Сергей.— Заприметили тут одного на голбце.
Каждый день путешествия по северным деревням ложится камнем на душу. Словно ветви с корнем вырванного дерева сохнут, доживают свое разбросанные по угорам деревушки. Как легко и бездумно предаем мы забвению, разрушаем то, что складывалось веками и имело свой смысл и предназначение...
«Это наша боль,— сказали мне в Подосиновском райкоме партии, когда зашла речь о покинутых деревнях.— Много причин тому было, поверьте, и объективных, и субъективных. Трудно было с дорогами, да и директивы шли одна за другой — вот и бросили все силы на строительство крупных комплексов, центральных усадеб. Эта концентрация создала новые сложности: попробуй напои-накорми стольких людей, создай им нормальные условия жизни, да и пастбища и поля, малые и далекие, оказались без присмотра. Сейчас мы разработали программу. Сохранить крупные деревни, такие, например, как Лодейно, родину маршала Конева. Строим дороги. Вот скоро укрепим бетоном лесовозную дорогу от Демьянова до Кич-Городка, и окончательно прекратится молевой сплав по Югу...»
Наш разговор происходил незадолго до того, как появилось постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «Об использовании пустующих жилых домов и приусадебных участков, находящихся в сельской местности». Открылись новые возможности спасения покинутых деревень. Что ни день — читаешь в газетах сообщения о семейных и бригадных подрядах, о молодежи, которая едет на село, о восстановлении деревень Подмосковья. Сумеют ли подосиновцы возвратить к жизни свои деревни? С тревогой задаю себе этот вопрос: уже сама программа, о которой мне говорили, предполагает сохранение лишь 15—20 крупных деревень. А остальные? Недавно я узнала, что и по сей день идет в районе сселение деревень, и по сей день директивно ликвидируют некоторые из них, вопреки воле жителей.
Но время работает сегодня на тех, кто признает, что нет неперспективных деревень а есть неперспективные методы хозяйствования...
В нелегком процессе будущего возрождения северной деревни смогут, думается, помочь и специалисты-реставраторы. Сейчас разрабатывается комплексная программа, направленная на сохранение памятников народного деревянного зодчества. Она предполагает учет, охрану, реставрацию и использование их по всей России — и не только путем создания музеев под открытым небом, но и на местах. Хочется верить, что осуществление ее приведет, в частности, к созданию в покинутых деревнях где-то туристских баз, где-то домов творчества или центров старинных промыслов. Да и будущий музей, ради которого мы наматывали километры проселочных дорог, сможет сказать свое слово. Ведь каждый музей — это своеобразная консервация человеческого опыта. Многие ли ныне знают, как поставить избу, сложить печь или выковать подкову? Мастера, которые будут работать в музейной деревне, не утаят этих секретов и помогут возродить старые ремесла, необходимые людям в их новой деревенской жизни.
Какая горькая ирония судьбы — сегодня мы заповедуем то, что еще вчера было жизнью.
И снова знакомый уже путь в деревню Толстое Раменье. В дождь и в солнце Ольга и Михаил взбираются по этому крутому склону, чтобы на весь день засесть в четырех стенах старой избы. Сквозь мутные окошки льется свет, открывая заросшие паутиной углы. Изредка блеснет золотом разбитый оклад, и оживут на мгновенье страдающие глаза...
Рабочая папка архитекторов уже распухла от рисунков — чертежей интерьера, фасада, отдельных узлов дома, датированного цифрой «1829». Рассматриваю листы с цифрами промеров — сколько не замеченных мною подробностей, узлов стыковки увидено, промерено и зафиксировано архитекторами! Четко обозначилось количество венцов, появился фундамент: оказывается, Миша откопал просевшие нижние венцы избы и установил, что стоит она на валунах. Теперь я представляю, что значит готовить дом к переезду: его надо сначала карандашом «разобрать по косточкам» — иначе потом можно и не собрать.
На крыльце послышались легкие шаги, и в проеме полуоткрытой двери показался человек. Это мог быть только Николай Васильевич Окуловский, последний и единственный житель деревни. Миша шагнул ему навстречу.
— Чай поспел. Приглашаю,— сказал Николай Васильевич, отвечая на приветствие.
— Николай Васильевич, не припомните ли,— начал Миша,— когда вон те бревна клали? Видите, выше помеченного, явно новые...
— Без меня это было. Видно, в войну...— помедлив, ответил Окуловский и вздохнул.
