Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

Едем… Ракитник, боярка с пичугами,
Тоненький лёд на переднем стекле.
Снежная трасса, деревня Чечулино,
Крепкие руки на старом руле.

Здешние трассы не давлены Джипами,
Джипам до трактора – нос не дорос.
Может, в такой же избёнке задрипанной,
То есть, в хлеву – народился Христос.

Бедность – она по-библейски приманчива,
Только вот – издали, как монастырь.
Вон Магдалина с красивым пацанчиком
Вёдра несёт и хайлает: «Упырь,
Сволочь ты, Ёська! Как шлёпну сандалией!
Братьев не слушашься, вечно война!»
Мальчик Иосиф, гляди, не продали бы…
Было уж… кровь по отцу не одна.

В это Чечулино – в августе, летом бы…
В сено… так бабочек тянет на свет.
Как же я рада – тебе фиолетово,
Что в Интернете я типа поэт.

Хочешь, отдам, что тревожит и дёргает:
Письма солдат и Цветаевский гвоздь,
Песни бурлацкие, волглые, долгие,
Воланда – видеть его довелось,
Смертную Каму, решёточки чёрные,
Бабкины вопли – слыхать за версту?

Нет. Не отдам. Есть фиговины чёртовы –
Лишь одному по плечу. По хребту.

Да и ваще – если руки мужицкие
Крепко и верно лежат на руле,
Дети, дрова и боярка с синицами
Лучше стихов на жестокой Земле…

Она спала на дальней полке магазина
среди кичёвых сувениров для туристов.
Она спала с открытыми глазами –
глядела в никуда потухшим взором
из-под нахмуренных и пыльных бронзовых бровей.

Она во сне тихонько вспоминала
гнездо, и мастера, который её создал –
из бронзы, настоящей, тяжкой…
Ещё – своих сестер, которым,
наверно, в жизни больше повезло.
Все разлетелись. Всех купили…

Глаза Совы, стеклянно-голубые
и с кукольным бессмысленным зрачком,
не видя, сквозь меня смотрели.
Тоска сияла в этом взгляде –
быть может, просто отражение моей тоски…
– И сколько? (Какие странные, мультяшные гляделки…)

– Эта? О, она такая старая, мадам.
Я здесь почти что двадцать лет.
Когда пришла сюда – она уже была.
Не покупают. Старая.
Пять евро, леди. Никому ведь не нужна…

Я глажу бронзовые крылья
и осторожно сажаю птицу на ладонь. Тяжёлая!
– Да, бронза, леди, бронза! Литьё!
Всего пять евро! Потому что старая, давно стоит.

…Потом она сидела на моём столе,
тяжёлая, с невидящим тяжёлым взглядом.
И вся в пыли! Ох…
Я стала осторожно отмывать и чистить перышки.
И – чудо!
Под струёй воды стекляшки помутнели, словно бельма,
потом – отклеились…
И вдруг открылись истинные очи.
Какие строгие и мудрые глаза ей скульптор дал!

«Эвхаристоме, – отдалось чуть слышным шёпотом в моих ушах. –
Благодарю. Когда прозреть захочешь,
я попрошу Богиню за тебя».

Полдень в Афанду.
От земли и до неба –
шелестящей, звенящей стеной –
стрекот цикад.

Колышется, сонно трепещет завеса
из мириада цикадиных песен,
и Гелиоса поцелуи жгут нимфу Родос,
священнодействуя и чудотворя.
И я невесомо лечу в лиловой небесной истоме
к серебряно-синей мозаике моря.

К вечеру стена истончается,
почти исчезает –
и свет тишины восходит над морем.

Залив бледнеет от луны.
По зыбкому сиянью светлячок
рыбачьей лодки
чуть движется,
мерцает,
замер.
Цикады смолкли.
И молоко луны пьют древние оливы.

Оливковая роща под луной
трепещет торопливым серебром.
Заросшая тропинка… куда-то…
В никуда.
И ни души.
Лишь тёплый ветер по имени Мельтеми
гладит голубые кроны.
Чуть слышно, как во сне, звенят цикады.
Издалека доносится собачий лай.
И больше – ничего.

Не надо
писать стихи об этом.

Золотой сумрак Сан-Марко.
Розовые львята Пьяцетты.
Старенькие, смирные.
Синий бархат гондол.
В мареве лета истаивает лагуна.
Цепочка японских туристов под зонтиками
дисциплинированно пересекает площадь,
стремясь на выставку Климта.
В кафе «Флориан» тень Бродского
обращается к тени Гёте:
– Вы помните то место у Данте, где Люцифер,
до половины вмёрзший в ледяное озеро…
– Да, жарко нынче, – ответствует Иоганн Иосифу.
Официант, мессир Экклезиаст (в чёрном галстуке)
ставит перед ними
две теневые чашечки ристретто
с двумя порциями теневого джелато.
Часы на Кампаниле бьют полдень.
Толстые чайки пикируют
на безответного льва Святого Марка.
Венеция, вся в стёклышках Мурано,
искрится.
Тихо, благостно тонет,
улыбаясь.

Озеро Неро.
Свету без меры.
Водоём.
Окоём.
Купола.
К небу подъём.

Неро-озеро
небо-озеро
древне-озеро
меря-озеро
море-озеро
небыль-озеро
эмаль-озеро

Вельми и зело.
Озеро-езеро – не зеро.
В глубине его ходит рыба-кит
В берегах его тихо жизнь кипит…

…А по берегам-то –
свалки да руины,
пыль да песок,
мусор, щебень, хренотень.
Бездорожье.
Невозможье.
Такие дела…

Ку-по-ла.

Во-до-ём.

Вдвоём
к небу пойдём?

Взять кошку.
Прижать к себе – сонную, тёплую, старую,
равнодушно-добрую.
Гладить мягчайший кошачий пух.
Заглядывать в непроницаемые,
но всё же вопрошающие
звериные глаза.
Догладить до мурлыканья.
Слушать,
слушать,
слушать…
Наконец успокоиться.

…Отгораживаемся ремонтами,
ламинатом-паркетом-обоями,
обвешиваемся вещами всяческими,
мебелями-сервизами-картинами,
гаджетами-автомобилями, –
как грузилами, чтобы быть весомее,
чтоб не закрутило, не унесло бы
в тот холодный туман, откуда глядит она.
Чтобы только не соскользнуть туда,
где под тоненьким слоем льда
чёрная тень маячит-мечется,
червоточина человечества.
Прильнёт снизу к пограничной хрустальной хрупкости –
хруп!
И оттуда сюда заглядывает.

…Отгораживаемся книгами,
чаще чужими, реже своими –
стены книг, бастионы, имя им легионы.
Читаем – и пишем, читаем – и пишем,
чтобы только не думать, чтобы только не слышать –
вот она, вот, рядом совсем.
Из-под тонкого льда – недозвезда – мерещится, таращится,
кажет себя, выжидает, терпеливенькая такая.

…Отгораживаемся любовями-дружбами-«лайками»,
ближними-дальними,
мужьями-жёнами, братьями-сестрами,
всеми ими обложились основательно,
чтобы глухо, как в танке, глухо-наглухо,
чтоб не слышать, как она там, чёрненькая, бьётся,
всё ближе, ближе подбирается.

По тонкому льду – вскользь,
по взгляду – всегда вкось…
Пройди-пролети-затаись,
не дыши, не спугни
разрыв-траву
во рву,
не провались – ввысь.

Отгораживаемся.
А она – внутри.
Кричим, чтоб не слышать.
А она – шепчет. Рядом совсем.

Держимся за воздух
тонкой ниточкой дыхания –
а она качается вместе с нами:
вдох – выдох, вдох – выдох, вдох…

Она – это ты и я.
Не бойся, не бойся, не бо…

Предвесеннее сеется небо. На землю.
Небо – небыль. Избито.
Небо – не был. Ещё банальней.
Небо – не бог? Уже интересно.
Если не бог – то кто-г?
Не богово небо логово?
А чей же тогда логос над головой висит-голосит?
Небо, небось, не боится себя?
Небеса – не бесы…
Но всё ж: не болит ли небо
от того, что бога в нём нету?
А небожители божатся: мол, всё это, про небо,
не более, чем ложь. Не более.
Бог, мол, здесь рядом живёт,
вот только вышел на минуточку.

– Ой, не божись, небожитель!
А ты, небесный бес, в грудь себя не бей,
а ты, небесный босс, не боись, не болей.
Лучше небо лей на нас, вместо слёз.

Рядом бог. Он плачет светом.
Он пришёл к нам всем. С приветом.
Сеется свет – на миллион световых лет…
Господь, отключи интернет.
Не можешь? – Ну да, тебя нет.

Сеется свет из небесных тенет (или тенёт?).
А бог свою линию гнёт:
– Я вам не гнёт, не иго… СветСветСвет, СвятСвятСвят…
– Господи, от таких словес у меня в голове вертиго!

…Да, этот бог не<п>лох.
Средь звёзд сам с собою танцует милонгу
(хоть ему одиноко немного).
Кричит: «Передайте Ницше – я не сдох!
Только тесно мне, душно, амиго!
В моей божественной голове тоже давно вертиго!»

Ох, кричит-то как, бедолага.
Небольшой небогатенький бог.
Ну – не смог.
И на птицу Рух бывает проруха.
Вот ка-ак рухнет расчудесный небесный свод,
да как завертится весь зодиак задом-то наперед…

…Что морду воротишь, архангел-мордоворот?
Не понравился мой перевод с небесного – наоборот?
И не затыкайте мне рот!
Предвесеннее сеется не… Не бодайте меня, не бодайте!
Небо дайте мне, небо дайте!
Свободу небосводу!
НЕБО-НАРОДУ!