Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2016 № 1-2
Современное искусство оказывается, таким образом, некоей художественной дверью в метафизическое ничто. Впечатления зрителя не проникают вглубь человеческих фигур, выписанных на холсте, ибо это – объекты, духовная связь с которыми, по определению, невозможна. Они отдельны и ужасающе конечны при всей, подчас, «божественной нерукотворности» их прекрасного тела.
Этот философский и эстетический фон чрезвычайно важен. Мы нам предлагает сегодняшняя культура с назойливостью «напёрсточника» – прежде, чем откроем книгу стихотворений Дианы Кан и войдём в её художественный мир, исполненный высокого национального задания и духовной ответственности.
В кругу молчаливых монашек
смирив горделивую грусть,
в букет монастырских ромашек
лицом покаянно уткнусь.
Туманы. Дурманы. Обманы…
Вот мир, где познала я тьму.
«Отыди от мене, сатано!» —
при встрече отвечу ему.
По древним русским народным представлениям, поверхность земли расстроена грехом, поразившим мир. Но в глубине лежит настоящее, чистое земное тело, с которым связан образ Богородицы. Так и человек, до предела опутанный мирской суетой и тяжкими проступками, не является существом окончательно погибшим, потому что в глубине своей душа человеческая – христианка. Это же можно сказать и о современной России.
Глубинка русская, держись!
Трудись, родная, дотемна!
Такая, знать, приспела жисть,
что ты столице не нужна.
…С любы́м, как с лю́бым, в пляс идёт.
весельем чумовым зайдясь…
Поберегись, честной народ!
Ей всё равно, что грязь, что князь.
Москва, Москва… Как та свинья,
которой не до поросят,
когда залётные князья
её саму вовсю палят.
У Дианы Кан «заблудшая земля» ещё хранит заповедную чистоту в медвежьих уголках, малых селах, лугах и лесах, в то время как столица собственного нравственного падения совсем не стесняется, распространяя порок по русским городам и весям. Одухотворённые строки поэтессы, так или иначе связанные с образом земли, невозможно прикрепить к тесному пространству нынешнего российского центра.
«Жалкая торба пустая» – зримая примета провинциальной скудости – оказывается мистическим звеном, соединяющим истоптанную дорогу с «голубиным» земным телом. В этой былинной «торбе» сквозит «тяга земная», рядом с которой приоритеты цивилизации – смехотворны.
Современный человек – существо легкомысленное. Чужой разор и беда для него будто картинки на телеэкране, который всегда можно отключить. Но грянул гром, рухнули благополучие и покой – и вчерашний герой вдруг превратился в одиночку, чьи душевные терзания теперь никому не интересны. И кажется, нет для него ни пути, ни дома на всём белом свете.
Тогда, коль недоля приспела такая,
к родимой земле припади.
И, щедро слезами её окропляя,
окрепни у ней на груди.
Это родство земной глубины и человеческой души – в её первозданном, «голом» виде, когда она не обременена заботами о мгновенном, пустом, тщетном. Именно потому образы земли так важны для понимания человека в стихотворениях Кан.
Облики земли у поэтессы, как правило, разделены. Востоку принадлежит песок, вздымаемый ветром пустыни и заметающий царства, прежде славные и великие. Русь соединена со степью, каменистой и ухабистой дорогой, лесной поляной, болотиной, огородной пахотой, полевой стернёй. Только среднерусская пыль, взметаемая грозовым дуновением, как будто сроднена с пылевой азиатской бурей. Но если Восток внушает человеку мысли о тщетности земных усилий, какими бы целеустремлёнными они ни были, то российские просторы напоены дремлющей свободой и жизненной силой, спрятанной в слоях чернозёма и готовой явить себя с первой тёплой дождевой или речной влагой.
Песок и пыль – символический аналог времени. Судьба связала детство и юность Кан с Азией, закалившей её характер и волю.
Корейская и казацкая кровь смешались в жилах поэтессы, породив жёсткий характер и мягкую отходчивость, ярость бойца и православную покаянность.
Вместе с тем Кан отчётливо понимает разницу между кровным родом – и родом духовным. Отдавая земле земное, не отрекаясь от прожитой жизни и всем существом впитывая жизнь настоящую, поэтесса чувствует мистику Святой Руси и собственную принадлежность к Небесному Отечеству.
И роняет признание, объемлющее почву и надмирные пределы, певческий дар и нравственный долг воина, защищающего от врага родимый дом:
Корнями в землю русскую вросла…
И нет на белом свете ремесла
превыше этой связи корневой
меж вольным небом и родной землёй.
Образы рек, и в особенности Волги; лица простых людей, тянущих нелёгкую жизненную лямку; печаль разорения и сердечное умиление красотой русского пейзажа; тяжкий труд униженных и оскорблённых соотечественников; почитание таинства свежего, теплого хлеба; любовь и ненависть, терпение и стоицизм – всё слилось в некий художественно-бытийный поток, вдохновенный и властный. Такова поэзия Дианы Кан, в своей полноте и национальная, и православная.
Пора крещенских водосвятий…
Ты поутру пораньше встань.
Мы, помолившись у распятий,
молчком пойдём на иордань.
По два ведра на коромысле,
что всклянь полны святой водой,
прогнавши суетные мысли,
мы в избу принесём с тобой.
…Всем хватит Божьей благодати,
покуда с нами Бог ещё!
В этом стихотворении есть два небольших акцента, которые подчёркивают неразрывность бытийной триады земля – небодуша: «мы… молчком пойдём»; «покуда с нами Бог ещё!..». Малыми штрихами («молчком»; «ещё») показано состояние смирения, без которого православный христианин немыслим.
Русскому человеку свойственна страсть и раскаяние, удаль и сосредоточенная молитва, соединение дома и храма. Красный угол с иконами, опрятная казацкая хата, хлеб на столе, умытые дети, заботы высокие и приземлённые – русский характер формировался в похожих рамках. Сохранившийся в старых людях, он являет себя ныне молодому поколению, которое с удивлением взирает на строгий кодекс жизни человеческой и понимает: так лучше – теплее, надёжней, вернее. Ибо старые люди – своего рода край мирового полотна, а молодые – нить, которую сучат каждое мгновение…
О, бабушка Настя! Ты в жизни нелёгкой и долгой
по русской своей, по сердечной своей доброте
старалась с молитвой, с поклоном и с тряпкою волглой
и душу, и землю, и дом содержать в чистоте.
Поэтический контур Святой Руси в стихотворении «Знай скрипи своим оралом…» объединяет почву и судьбу, полевой простор и поднебесье, песню и тишину, мгновение и вечность. Короткая строка вмещает в себя точные приметы и сладкой чужбины, и суровой родины. Вновь пространство жития, как почти везде у Дианы Кан, расчерчивают реки.
Пусть меж Тигром и Евфратом
сладко соловьи поют…
Нам с тобой туда не надо.
Мы с тобой сгодимся тут.
Утечёт рекой по древу
серебро словес людских.
И степняцкие напевы
укротят надменный стих.
А когда слова умолкнут,
воцарится вновь покой
меж Урал-рекой и Волгой,
меж Днепром и Дон-рекой.
Потому что между речью
свыше Господом дана
православному наречью
золотая тишина.
Апокалипсическое «прибавленное время» будто проявляется в глубине стихотворного текста. Героический подвиг и междоусобная брань отойдут за горизонт, и воцарится «золотая тишина», в которой нет противоречий. Она покроет претворённую землю и другое, светоносное небо, знакомое нам по православным иконам, и в ней не будет молчания могилы, потому что Христос – «начальник тишины».
У Дианы Кан образная речь, по видимости, пряма и понятна, однако почти всегда в её строках содержится отблеск метафизики, 104 едва заметный надмирный знак, свободно соседствующий с реальным чередованием слов и ритмов, красок и предметов. Это как мимолётный жест или мгновенное изменение лица, когда за наглядным – вдруг приоткрывается бездна.
Одновременно стихи Кан насыщены изобразительностью, причём очень часто – в отсутствие привычных поэтических тропов.
Девочка-узбечка Тульганой дарит азиатскую лепёшку гостье, и та собирается увезти скромный подарок домой, в Россию.
Я её за тридевять земель
увезу в страну берёз и елей,
чтоб приснился доченьке моей
рокот голубых памирских селей.
Там укрыл бескрайние поля,
словно хлопок, русский снег глубокий…
Пусть узнает девочка моя
голос моей Родины далёкой!..
Художественное тут почти неуловимо: текст повествует о событиях и намерениях, а главное поэтическое сообщение передается поверх слов, из души – в душу. Как правило, подобная лирика непереводима на иной язык. Русский литературный XIX век даёт нам множество подобных примеров, среди которых Пушкин и Некрасов – первые.
