Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1992 год
Мы в самой середине Вахана, где маленькие кишлаки Тухгос, Вичкут, Ямчун, Шкупи сгрудились под сенью гигантской крепости на склоне горы.
Тормозим у дома безо всякой ограды, если не считать забора от коз вокруг огорода. Навстречу выбегает десяток ребятишек — это дети Марод-Али и его старшего брата Ихбоса. Заходим в дом — и мне кажется, что я попал куда-то на тибетское высокогорье. Пустая и холодная комната с крашенными коричневой краской стенами, опорными столбами и глинобитными нарами-дуконами с дощатыми настилами; нары занимают половину комнаты. В комнате двери: одна в гостевое помещение, где до потолка сложены кошмы для гостей, другая — в жилое, где дуконы расположены по трем стенам. Тут обитают две семьи — пятнадцать человек.
Это — настоящий памирский дом с чорхоной — ступенчатым сводом из бревен, образующим световое окно (теперь в него вставлено стекло, так как с появлением чугунных «буржуек» оно перестало служить дымоходом), с прочными столбами и потолочными балками. В нарах жилой комнаты есть выемка очага-лангара, где на жаре облепиховых углей хозяйки по утрам пекут лепешки. Такие дома возводили индоиранцы четыре тысячелетия тому назад. И, видно, строение оказалось надежным, если жилища со ступенчатым сводом и по сию пору возводят и в Гималаях, и в Грузии, где оно называется «дарбаза».
— Этому дому даже землетрясение в 10—11 баллов не страшно, — хлопает рукой по столбу Ихбос Назарбеков, коренастый, круглолицый, заросший щетиной, дочерна загорелый от постоянного пребывания на высокогорном солнце.
— Узлы каркаса соединены не жестко, самое страшное стена при землетрясении лопнет. А вот от селя не спастись — в прошлом году пришла волна грязи и камней пяти метров высотой, до дома не добралась чуть-чуть, свернула, завалила поле. Правда, медленно шла — семьи успели вывезти...
Меня сажают на почетное место — специальную подушку в центре дукона, рядом с центральным столбом. На круглый низкий столик достархан кладут пшеничную лепешку сантиметров 35 в диаметре и ставят чайник. Беру кусок лепешки левой рукой и невольно вздрагиваю — я все-таки среди мусульман, могут обидеться, что хлеба касаюсь не той рукой. Однако Ихбос смеется:
— Давай, давай! Мы все-таки советские люди.
Ихбос, оказывается, бывший ишка-шимский журналист, сейчас преподает литературу школьникам, говорит по-русски легко, чисто.
— В Ямчуне живет человек пятьсот, и все мои родственники. Кишлак-то пошел от моего деда (прадеда или еще раньше?) и трех его братьев. Он был аскером-солдатом у шугаанского хана и за храбрость вместо золота попросил в награду эту землю — здесь раньше кругом лес был, — теперь остались лишь заросли облепихи в пойме и на островах, да и те сильно прорежены афганцами. Стали тут вчетвером жить с братьями, над ними выше по склону один афганский солдат — сарбоз поселился, кумиться не хочет. Они его к себе позвали, выпили и спросили: «Хочешь с нами в дружбе жить?» — «Нет — говорит, — я сверху с... вам на головы буду!» Тут как стали они его бить, еле ноги унес...
В этот" момент сразу послышалась стрельба, шедшая вдалеке. Выскочив из дома, мы в бинокль на противоположном берегу увидели бегущие вниз по склону горы фигурки, дым, поднимающийся над укреплением, услыхали разрывы гранат и автоматные очереди. Там располагался кишлак Хандут. Люди Наджметдина, афганского таджика, окончившего Академию имени Фрунзе, а теперь предводителя отряда оппозиции численностью около полка, с боями проходили вверх по «афганскому аппендиксу», этому порождению русско-британского договора 1895 года, отгородившему некогда Британскую Индию от российского Памира. Наджметдиновцы, пришедшие из Пакистана, подавляли слабое сопротивление подчиненных Кабулу афганских сарбозов, убивали коммунистов и занимали территорию, чтобы установить «пакистанский», то есть исламский, закон.
Наджметдин — чужак на этой земле в отличие от легендарного Ахмад-Шаха Масуда из Панджшира — ведь на той стороне такие же ваханцы, как и на нашей, не таджики, а потомки древних саков-хаумварага, смешавшихся, вероятно, с тюрками, и исповедующие исмаилизм, тогда как таджики — сунниты. Но у Наджметдина была сила, как бы ее ни называли, бандой или оппозицией, и по праву сильного он брал власть, как это водилось здесь искони.
— К нам они, конечно, не полезут, побоятся ответных действий, — говорит Ихбос. — А вот грабители, после того как сняли проволоку на границе, распоясались, прошлой зимой по замерзшему Пянджу ночью переходили и грабили Вранг, километров десять выше Ямчуна. Ведь по сравнению с нами они нищие, там же война. И не защитишься — пока до телефона добежишь, пограничников вызвать... А ружья у нас стали еще в семидесятые годы отбирать, наверное, чтобы не охотились на архаров, которых всякие шишки и иностранные туристы отстреливают.
Часам к шести на достархане появляются миски с мясной похлебкой-шэрво, сваренной по случаю моего приезда: мясо — редкий гость на столе памирца; обычная пища — суп из бобовой лапши, лепешка и чай. Едят за столом только мужчины, женщины и дети — отдельно. К сумеркам все пьют чай — черный, а не зеленый, как на равнине. На Памире культ чая, однако нынче он по нормам, как и мука, и сахар, и все то немногое, что сюда еще завозится.
Приходит молчаливая жена Марод-Али, расстилает кошмы — на одну ложатся, другой укрываются. На женщинах все домашнее хозяйство, а мужчины пашут, пасут скот, занимаются ремеслом — до сих пор в ходу довоенные изделия кустарных кузнецов...
Твердыня Ямчуна
Пока стена Юмгана мне верна.
Носир Хосров
На завтрак подали вчерашнюю лепешку и налили в полулитровые пиалы наваристый ширчой — чай с молоком, маслом и солью, к которому привыкаешь не с первого глотка. Судя по тому, что он распространен от тибетцев до калмыков, рецепт его восходит к эпохе Великого переселения народов.
Наш скакун — мотоцикл: мы с Ихбо-сом въезжаем по такой крутой серпантине, что приходится сидеть на коляске верхом, чтобы окутанная клубами пыли машина не перевернулась. Останавливаемся напротив угрюмых развалин цитадели, занимающей вытянутый треугольник вершины огромного утеса; у подножия его течет речка.
По огромным глыбам спускаемся к чистейшей воде потока и, перейдя его, карабкаемся по склону, попадая в крепость прямо у основания мощной призматической башни, защищавшей некогда этот опасный участок. Башни, стены, лабиринты развалившихся жилых помещений сложены из небольших камней, некогда скрепленных глиной. Теперь даже мальчишка может разобрать их руками. Я выхожу на край площадки — с почти километровой высоты открывается вид на окутанную утренней дымкой долину. Направо, вдоль западного обрыва, вниз ползет исчезающая вдалеке лента огромной стены, двойной, подобно китайской. Внизу, невидимая отсюда, другая стена, перегораживающая основание склона. Слева — глубочайший обрыв. Вся треугольная гора превращена в крепость. Она ровесница Каахки.
Подо мной расстилаются зеленые луга Ямчуна, и смысл системы крепостей вдруг открывается как на ладони: Вахан — стручок гороха, и сочные горошины горных оазисов перемежаются безжизненными пространствами; пройдя каменистые осыпи, торговый караван или военная кавалькада оказывались среди угодий, где несколько дней отъедались уставшие кони; но если ты враг — только зубы поломаешь о крупинки кремня в каждой горошине — крепости, господствовавшей над каждой долиной.
Я спускаюсь из любопытства туда, где далеко внизу стена превращалась в сияющую под солнцем запятую. Лишь камни и щебень усыпают склон, да редкие кустики саксаула темнеют там и тут. Снизу — истончаясь, башни и стены цитадели темнеют зубчатой полоской.
Почему жизнь в древней крепости не угасала и в смутную эпоху Великого переселения народов? Есть предание, что вблизи нее находилась столица сиахпу-шей, недаром одно из имен твердыни — Замор-и-Аташ-Параст — «Крепость огнепоклонников». А меж тем, возвращаясь из Индии в 642 году, буддийский монах Сюань Цзан посетил столицу Вахана — город Хуньтодо, там был древний буддийский монастырь, но до того жители были огнепоклонниками. А ведь кишлак Хандут, где вчера шел бой,— это же и есть Хуньтодо в иероглифическом написании! Вероятно, именно правители древнего Вахана пытались вдохнуть жизнь в доставшуюся по наследству огромную крепость...
Делая передышки, я неторопливо поднимаюсь обратно. Вместе с Ихбосом возвращаемся к мотоциклу.
— Свожу тебя к теплому источнику, он называется Зиарех Биби-Фатима — Источник Фатимы, — жены Пророка — это у нас вроде бани, а вода еще к тому же целебная, родоновая, — говорит он.
Мотоцикл вскоре привозит нас на край обрыва; внизу, в глубоком сае с отвесными краями, кипит речка, и через пропасть переброшен хлипкий мостик из веток — пешая тропа. По такому мосту нужно идти, глядя вперед: стоит опустить глаза, неминуемо покачнешься — пиши пропало.
