Алексей Булыгин - Карузо
Лондонские гастроли Карузо завершились довольно необычным образом. 26 июля в отеле «Савой» было устроено грандиозное шоу. Его организовал мультимиллионер Джордж Кесслер, который славился на весь мир как своей щедростью, так и эксцентричными выходками. На этот раз он решил отпраздновать свой день рождения весьма оригинальным образом, пригласив двенадцать самых близких друзей, включая знаменитую французскую актрису Габриэлу Режан и не менее известную нью-йоркскую красавицу и звезду оперетты Эдну Мэй (последняя незадолго до этого произвела фурор в мюзикле с символичным названием — «Красавица Нью-Йорка»), Любитель эпатажа, Кесслер решил воссоздать в отеле антураж Венеции, а обед устроить в роскошной гондоле. Один из холлов гостиницы был превращен в бассейн, декорации представляли виды Венеции, включая знаменитый собор Святого Марка. Гости расположились в роскошной гондоле, отделанной шелками и бархатом и усыпанной тысячами роз и гвоздик. Приглашенный оркестр на мандолинах исполнял венецианские мелодии. Официанты сновали в одеждах гондольеров. Стол, украшенный тремя венецианскими львами, сделанными изо льда, представлял немыслимое обилие деликатесов. Торт для именинника был высотою в полтора метра, официанты его с трудом донесли. Гвоздем программы должно было стать выступление самого известного певца в мире — Энрико Карузо, которого Кесслер попросил спеть всего одну итальянскую песню. За день до этого тенор выступил последний раз за сезон в «Богеме» и был совершенно без сил. За подобную услугу он попросил 450 фунтов. Кесслер, как обычно щедрый, заплатил тенору тысячу фунтов (напомним, для сравнения, что в то время на 400 фунтов обычная лондонская семья из трех человек могла в течение целого года снимать квартиру, питаться и содержать двух слуг!). И Карузо, человек не менее благодарный, представил гостям целую программу из арий и песен, чем привел гостей в полнейший восторг.
Самый утомительный сезон в жизни Карузо все еще никак не мог закончиться. В начале августа Карузо гастролировал в Бельгии, в Остенде, где спел в одном представлении «Риголетто» (опера исполнялась на французском языке, но Карузо настоял на том, что будет петь по-итальянски). На спектакле присутствовали король и королева Бельгии, герцог Абруцци, персидский шах, которые потом пригласили тенора к себе в ложу. Критики назвали голос Карузо «кларнетом, на котором играл сам архангел». После концерта 6 августа 1905 года в пользу бельгийских благотворительных учреждений вместе с богемским скрипачом Яном Кубеликом Энрико получил очередную награду — орден Леопольда. За два выступления тенор заработал десять тысяч франков. Ко всему прочему, ему подарили огромную пальму. Только после этого он смог, наконец, отправиться домой на виллу «Ле Панке» (куда, кстати, привез и пальму). По пути во Флоренцию Энрико навестил в Неаполе отца с мачехой и брата Джованни, щедро снабдив их деньгами и подарками.
Только на своей вилле Карузо смог отдохнуть. Однако продолжал работать — в предстоящем нью-йоркском сезоне он должен был дебютировать в трех новых для него операх: «Фаворитке», «Марте» и «Кармен». В свободные часы Энрико, как обычно, занимался обустройством виллы, рисованием и лепкой. После двухмесячной передышки он вновь отправился в Америку.
Новый сезон в «Метрополитен-опере» открылся 20 ноября 1905 года «Джокондой». По контракту, который заключал Карузо с любым театром, ему полагалось определенное количество бесплатных билетов для знакомых и друзей. Тем не менее Энрико всегда их оплачивал, а потом раздавал, как правило, своим соотечественникам, которые не могли позволить себе ходить в дорогие театры. В «Метрополитен-опере» он получал 50 билетов. Надо сказать, в этом была и доля прагматики. Его друзья размещались в разных концах зала и выступали своеобразной группой поддержки, «заводя» аудиторию в нужных местах. Разумеется, Карузо их об этом не просил, это была их инициатива, в которой находило выражение восхищение Энрико и певцом, и человеком.
В 1906 году Карузо впервые спел Фауста и Дона Хозе в «Кармен» на языке оригинала. До этого он три месяца брал уроки французского. В последующие годы Энрико уже разговаривал по-французски довольно бегло, хотя его словарный запас был небольшим.
Первое выступление Карузо в «Фаусте» с Эммой Имс и Полом Плансоном едва не было сорвано, так как перед самым поднятием занавеса выяснилось, что хор устроил забастовку. Однако Конрида не так легко было смутить. Предприимчивый директор передал всю партию хора органу, и спектакль все же состоялся — к немалому разочарованию профсоюзного комитета, организовавшего акцию протеста и пребывавшего в уверенности, что, сорвав спектакль, удастся добиться повышения зарплаты хористам.
Выступления Карузо в этом сезоне в «Метрополитен-опере» прошли с таким успехом, что с этого года Энрико воспринимался не иначе как главный солист ведущего оперного театра мира. Более того, он стал своеобразным символом Америки и Нью-Йорка. Туристов возили показывать отель, где он снимал квартиру, со страниц периодики его имя не исчезало ни на день. Если раньше любого тенора сравнивали с Таманьо или Де Решке, в том числе и Энрико, то теперь Карузо уже ни с кем не сравнивали. Более того — теноров сравнивали с ним. Можно сказать, что с этого времени началась подлинная «карузомания». Газеты постоянно печатали какие-то истории из его жизни, анекдоты, какие-то его реплики.
— Вы храпите? — однажды спросили певца.
— Нет. Я не могу себе это позволить. Это не оговорено в контракте[208].
Публику забавляли розыгрыши, которые устраивал Карузо. «Когда выдающийся немецкий композитор Энгельберт Хумпердинк, автор опер „Гензель и Гретель“ и „Королевские дети“, приехал в Америку, чтобы присутствовать на премьере последней из них, Карузо в пальто с поднятым воротником, в толстом кашне, закрывавшем нижнюю часть лица, и в большой шляпе, опущенной до самых глаз, пришел на пристань, где стал выдавать себя за корреспондента одной из газет. С карандашом и записной книжкой в руках он обрушил на немца поток самых нелепых вопросов. Испуганный Хумпердинк, несомненно слышавший много ужасных сказок о местных репортерах, решил, что „американец“, должно быть, сумасшедший, и поспешил уйти от него. Тогда Карузо опустил воротник, поднял шляпу, снял шарф и приветствовал композитора пылким неаполитанским объятием.
Обычно певец не упускал случая подшутить над окружающими. Однако временами он и сам попадал в комичные ситуации. Как-то он встретил сынишку своего приятеля Джона Мак-Кормака. Перед их встречей было сделано все возможное, чтобы ребенок понял, кто такой великий Карузо. Но усилия пропали даром. Осмотрев его с ног до головы, маленький Мак-Кормак, фыркнув, заявил:
— Вы — всего только величайший итальянский певец в мире, а мой папа — величайший ирландский певец!»[209]
Вероятно, этот случай породил диалог, обычно приводимый в качестве доказательства невероятной скромности Карузо. Однажды Джон Мак-Кормак случайно где-то встретил своего друга и патетично воскликнул:
— Приветствую величайшего в мире тенора!
— Привет, Джонни! А что, разве ты стал теперь баритоном?..
В этом сезоне была продолжена традиция приглашать Карузо и на частные концерты, и на благотворительные. Перед ним были открыты двери домов самых именитых людей Нью-Йорка, среди которых была покровительница «Метрополитен-оперы» госпожа Альва Вандербильт Бельмонт, и миссис Орме Уилсон. Знакомства с Карузо добивались и коммерсанты, пытавшиеся использовать известность певца в коммерческих целях, и представители высшего общества, для которых общение с тенором считалось очень престижным.
Конечно, громкая слава влекла и множество неудобств. Так, например, Карузо просто не мог незаметно выйти из отеля — его всегда встречала группа, а иногда и толпа поклонников. Где бы он ни появлялся, его сразу же окружали, требовали автограф, иногда простодушно просили спеть. О том, чтобы погулять одному или с близкими людьми, не могло теперь быть и речи. Постоянное внимание к его персоне крайне осложняло жизнь. Хотя, конечно, были и приятные моменты. Так, во время одного из спектаклей, «Любовного напитка», Карузо слегка повредил бутылкой с «эликсиром» голову. Удар был не сильный, но пошла кровь, а он продолжал петь. После этого сотни человек в течение многих дней наведывались узнать о здоровье любимого певца, передавали ему в номер цветы, вино и лекарства. Секретарь не успевал отвечать на сотни писем и телеграмм от всех, кто был обеспокоен случившимся.
«Карузоманию», буквально захлестнувшую Америку, в «Метрополитен-опере» использовали во вполне прагматичных целях. Театр переживал кризис, и Конрид, зная гарантированный успех любого спектакля с участием всеобщего любимца, старался задействовать его как можно чаще. В конце концов, это вызвало даже некоторое сопротивление. Так, в газете «Форум» один из критиков рассуждал: «Для кого ставятся основные оперы в „Метрополитен-опере“? Для Карузо. Кто поет основные партии? Карузо. Почему так мало ставятся немецкие оперы? Потому что в них не поет Карузо. Наконец, что такое вообще — итальянская опера? Карузо!»[210]
