Сильвия Симмонс - Даже для Зигги слишком дико
Сотрудник отеля, в чем-то элегантно-черном вроде фрака, мгновенно подпорхнул к нам и негромко солидно сказал:
— Будьте добры вести себя тихо. В противном случае я буду вынужден просить вас уйти в другое место. А вашим заказом я займусь.
Журналист, нисколько не обиженный, кивнул.
— Короче, теперь менеджеру хотелось одного — побыстрее убраться из квартиры, в которую он прежде так страстно желал попасть. Прочь, на свежий воздух. Чтобы не потерять сознание. Он не знал, что думать, что делать… Но тут его взгляд уперся в холодильник, на верхний край которого нужно было смотреть, запрокинув голову. Как было уйти, не заглянув в чрево этого монстра?
Пусси угадала его намерение и шмыгнула между ним и холодильником. Мэкки, не обращая на нее внимания, решительно взялся за хромированную ручку. В правой, более узкой части холодильника было практически пусто: пакет молока, несколько банок «кока-колы» и что-то непонятное в большом бумажном пакете из супермаркета. Зато огромная морозильная камера с выдвижными ящиками была забита почти до отказа. В ледяном тумане — невероятное количество мороженого. Ряды и ряды брикетиков. И знакомые пакетики-зипы.
Мэкки стрельнул глазами на Пусси. Та отошла от холодильника и стояла, привалившись задом к двери в ванную комнату, — снова без интереса к гостю. Ноги скрещены, руки сложены на груди — стоит и качается вперед-назад, как одуревшая от скуки девочка.
Мэкки выдвинул один из ящиков. В нем хранились замерзшие использованные менструальные тампоны и пакеты с оледенелой мочой.
У самых впечатлительных журналистов был такой вид, словно их вот-вот вывернет наизнанку. Один из них произнес: «Боже! Совершенно рёхнутая!.. Ладно, я сбегаю отлить. Скажите официантке — мне бутылку темного „Ньюкасла“», — и умчался в туалет.
— Мэкки взглядом отогнал Пусси и открыл дверь в ванную комнату, — продолжал рассказчик. — Та оказалась чуть больше половичка: надо было протискиваться боком между стеной и допотопной ванной с коричневыми разводами от ржавой воды! Был там и унитаз, но на его крышке стоял высокий тяжелый деревянный сундук. А рядом втиснули биотуалет, какой обычно держат в жилом автоприцепе. Он перерабатывает ваше дерьмо в серо-коричневый порошок без запаха. И все шкафчики были забиты этим серо-коричневым порошком. Пусси явно не желала расставаться буквально ни с чем, что когда-либо принадлежало ее телу. Ни единая частица Пусси не имела права покинуть квартиру…
На этом рассказ не закончился. Но меня вызвали наверх — брать интервью. Думаю, парень не упустит возможности опубликовать эту историю. А что же с Пусси? Единственное, что я знаю: менеджер насильно увез ее в Англию… и планирует ее возращение на эстраду.
Привет из Финсбери-парк
У багажной карусели стоит мужчина в мешковатом синем пиджаке и провожает рассеянным взглядом чей-то невостребованный чемодан. Мужчине на вид примерно сорок лет, но у него фигура юноши, и он дивно хорош собой. Глаза большие и синие-пресиние — под цвет костюма. Русые волосы аккуратно всклокочены искусной рукой дорогого парикмахера. Плечо пиджака, который был бы велик и Арнольду Шварценеггеру, оттягивает дорожная сумка.
На карусель выскакивает большой черный кожаный чемодан. Мужчина не успевает и шевельнуться: девушка в форме наземного персонала мчится к чемодану, хватает его и ставит с застенчивой улыбкой у ног синеглазого красавца. Тот, не глядя, рассеянно благодарит ее, поднимает чемодан на колеса и катит за собой в сторону зеленого коридора.
О, таможенный контроль аэропорта Хитроу! Чистейшая поэзия! Тонкие деревянные неказистые перегородки — словно наспех построенная выгородка в больнице для бедных. Одна угрюмая физиономия в мундире встречает в начале коридора, другая, еще более угрюмая, провожает в конце. Глаза таможенников буравят тебя до самого нутра, прожигают путь к сокровенным глубинам твоей души. Даже честнейшему человеку становится не по себе — идешь на ватных ногах и стараешься сохранять нормальный вид. А где-то недостижимо впереди родные и знакомые призывно машут руками. Как праведники из рая — тем, кто в чистилище.
Но Спайк, сколько он ни старайся, не может иметь нормальный вид. Он — звезда. Где бы он ни появился, все смотрят только на него. Купаться в чужих взглядах для него так же привычно, как для нас — ходить незамеченными. И таможенные буравчики на него давно не производят никакого впечатления. Однако сегодня, именно сегодня, под тяжелым взглядом мужчины в форме слуги ее величества Спайк весь сжимается и начинает ерзать в своем непомерном пиджаке. Таможенники взирают на него с откровенным упреком в глазах — этот взгляд испытал на себе всякий британец, возвращаясь на родину: гореть тебе, дружок, в аду за то, что ты осмелился покинуть родину! И даже возвращением ты не искупаешь свою вину!
Один из таможенников делает многозначительный кивок другому, делает шаг к Спайку и останавливает его елейно-вежливым смиренным голосом, не терпящим возражений:
— Извините, сэр, вас не затруднит пройти сюда и поставить вещи на стол? Спасибо, сэр. Вы позволите взглянуть на ваш паспорт?
Разумеется, они знают, кто он такой. Кто же его не знает? И почтальон, и банковский клерк, и уборщица — всякий знает всё, от размера бассейна на его вилле до длины и толщины его члена. Последняя подружка Спайка, юный смазливый ангелочек, только что продала прессе историю их взаимоотношений со всеми сочными подробностями. В минувшее воскресенье утром, за яйцами с беконом, пятнадцать миллионов его бывших соотечественников узнали, что Спайк «неугомонен как кролик» и «оснащен как жеребец». Довершая эту любовь втроем (ты, я и вся Великобритания), девица заверила, что «стоит Спайку заголить свою чудо-палку, так даже и покойник захочет сесть на нее».
От этого воспоминания он улыбается про себя и даже ощущает шевеление «чудо-палки» в штанах. Но приятное возбуждение тут же сменяется морозом в мошонке. Судя по решительным рожам таможенников, они намерены пригласить его в служебную комнату… чтоб он перед ними заголил все места и они могли вечером похвастаться в пабе перед друзьями, что видели пресловутую бетономешалку и — «ей-ей, ничего особенного!». Его зад так хорошо знал резиновую перчатку и трубу с фонариком, что имел боевые шрамы от этих бесчисленных встреч. Но то было в давние-предавние времена, когда таможенники имели добро на отстрел рок-звезд двенадцать месяцев в году, и те сдергивали штаны с блистательной бравадой — как Малколм Макдауэлл в фильме «Если». Наклонялись с презрительной усмешкой и всем своим видом давали понять: неприятно, когда копаются в твоей жопе; неприятней этого только одно — копаться в чужой жопе. Однако времена изменились. Рок-звезды нынче не дружат с наркотиками. Потому что эта дружба, среди прочих минусов, накладна и для анального отверстия… Леденея душой и мошонкой, Спайк старается сохранить беспечную улыбку на губах.
— Разрешите спросить вас, сэр, откуда вы возвращаетесь? Из Лос-Анджелеса? Какова была цель вашего визита? — Таможенник не отрывает взгляд от паспорта, который пролистывает. Истрепанные страницы пестрят визами и штампами. Глаза таможенника натыкаются на американский грин-кард. — А, понятно. Вы там живете…
За вежливостью Спайк чувствует ядовитую угрозу. Очень по-британски! «Прошу прощения, сэр, я вынужден всадить вам нож в живот. Если не возражаете…» — «О нет, пожалуйста, делайте как вам удобно». — «Извините, сэр, но я позволю себе еще и провернуть лезвие в вашем многоуважаемом животе. Надеюсь, я не доставил вам неудобств?»
— Не корите себя, — говорит таможенник. — Недавно проводили опрос: половина живущих в Великобритании хотели бы жить в другом месте. В любом другом месте. Вы не есть печальное исключение.
Таможенник захлопывает паспорт и отдает его Спайку.
— Спасибо, мистер Матток. Будьте добры открыть свой чемодан.
От таможенника разит дешевым жидким мылом и синтетической кожей.
Спайк с непринужденным видом крутит колесики цифрового замка и распахивает чемодан.
— Так, так, — бормочет таможенник, беря лежащую поверх всех вещей упаковку презервативов и, к вящему удовольствию проходящих мимо пассажиров первого класса, размахивает ею в воздухе. — Бережешься, Батток?
Спайк его не слушает. Стоит как фотография себя самого.
Тогда мужчина в форме говорит громче:
— А ты не изменился, Батток. Мы по-глупому брюхатили девок и влетали в неприятности, а ты был умницей — всегда в резиновом костюмчике.
Батток.
Его школьное прозвище.[1] Спайк вздрагивает и упирает оторопелый взгляд в таможенника.
Коротышка, более или менее худой, но какой-то расползшийся. Нездоровый цвет лица — серовато-бледный, как нежеванная жвачка, год назад забытая в кармане пальто. Волосы редкие, прежде, наверное, бодрого цвета полевой мыши, а теперь цвета мыши домовой — скучно-серые. Весь мужчина какой-то сухой и серый, за вычетом красных рук и красных жилок на щеках. Кто же он такой? Их школьный учитель? Или отец одноклассника?
