Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
Въ продолженіи игры Елены, Софьинъ и Marie сидѣли отдѣльно отъ прочихъ, въ менѣе людномъ углу залы. Въ каждомъ движеніи молодой дѣвушки просвѣчивало нетерпѣливое любопытство. Она какъ будто торопила взорами игравшую сестру, и тотчасъ же, по окончаніи піэсы, обратилась къ Софьину.
– Какая досада! Вотъ уже въ другой разъ перебиваютъ разсказъ вашъ. То этотъ Пустовцевъ, то этотъ Капачини, то этотъ противный Бетховенъ!
– Такъ разсказъ мой занимаетъ васъ? сказалъ Софьинъ.
– Еще бы! Да еслибъ можно было, я увела бы васъ въ кабинетъ маменькинъ, чтобъ никто не мѣшалъ намъ.
– Благодарю, искренно благодарю васъ, Марья Онисимовна! Я вѣрю вашему непритворному участію, вѣрю душой моей; иначе она не раскрывалась бы предъ вами такъ беззавѣтно.
– Продолжайтежь, на чемъ бишь вы остановились?
– Я дошелъ до той минуты, когда, наслаждаясь всей полнотой счастья, не чаялъ я конца ему. Ахъ, Марья Онисимовна, если приведетъ васъ Богъ когда нибудь найти себѣ друга по сердцу, – большаго счастія я вамъ не желаю. Боюсь даже желать и столько, потому, что его слишкомъ много. Переполненный сосудъ всегда въ опасности пролиться, – а у васъ съ моей незабвенной подругой всего было такъ полно, такъ много, что израсходовать этотъ запасъ мало было двухъ человѣческихъ жизней. А между тѣмъ одна изъ этихъ двухъ жизней – та или другая – непремѣнно должна была остаться грустной свидѣтельницей прожитаго счастья… и осталась.
Владиміръ Петровичъ замолчалъ. Marie на минуту отвернулась въ сторону, и украдкой, какъ будто поправляя волосы, отерла глаза.
– Все таки, тихо сказала она, вы видѣли на землѣ счастье.
– Право, не знаю, что вамъ сказать на это. Я противорѣчу себѣ въ этомъ случаѣ; вырывается у меня слово о минувшемъ счастьи: но въ ту же минуту холодное размышленіе говоритъ мнѣ, что можетъ быть и я видѣлъ бы счастье, еслибъ оно было на землѣ.
– А развѣ его нѣтъ вовсе?
– Нѣтъ, и быть не можетъ! Васъ удивитъ это, но оно такъ есть. Не стану говорить вамъ о претендентахъ на счастье, условливающихъ его тѣми или другими благами; возмите вы самаго счастливѣйшаго въ мірѣ человѣка, который видитъ осуществленіе всѣхъ прекраснѣйшихъ надеждъ и желаній благородной души своей. Снаружи вы назовете его счастливымъ: но я не соглашусь съ вами и скажу, что онъ несчастливъ болѣе другихъ, если пользуется счастьемъ своимъ небезсознательно. Всякую минуту неизбѣжно тревожитъ его опасеніе потерять свое счастье; будущность, оставляя ему внѣшнія блага, пугаетъ отнятіемъ тѣхъ благъ, безъ которыхъ мертва душа его. Марья Онисимовна, счастье ли это?… И вотъ на какихъ счастливцевъ я былъ похожъ въ то время, когда жилъ съ моей незабвенной подругой! Я былъ точь въ точь узникъ, который, имѣя всего по горло, съ минуты на минуту ждетъ сѣкиры палача.
– Вы, однакожь, забыли разсказъ вашъ.
– Продолжаю. Но только позвольте мнѣ, Марья Онисимовна, пропустить грустныя страницы постигшаго меня несчастія. Я не въ состояніи описать вамъ мою потерю; иначе она была бы слишкомъ мелка и ограниченна, еслибъ могла поддаться моему или чьему-бы то ни было описанію. Довольно того, что я чувствовалъ ее всѣмъ существомъ своимъ, – а это много, слишкомъ много для земнаго горя; я чувствовалъ все это одинъ, – а это опять много, слишкомъ много для одного человѣка!.. Малютка сирота требовалъ моихъ попеченій: но гдѣжь мнѣ было управиться съ нуждами созданія, котораго я еще не научился понимать, если я плохо управлялся съ горемъ и тоской того, кого изучалъ съ самаго рожденія, если я потерялъ умѣнье ходить самъ за собой?..
– Гдѣжь теперь сынъ вашъ?
– У дѣдушки своего.
– Бѣдняжечка! Какъ бы мнѣ хотѣлось видѣть его!
Въ этихъ простыхъ словахъ была такая нѣжность, какою природа одарила только женщину.
Софьинъ тревожно взглянулъ на нее. Marie невольно покраснѣла.
– И вамъ нескучно безъ него? сказала она, отвернувшись немного.
– Спросите тѣло, разлучаемое съ душою, – тебѣ не скучно безъ нея? Спросите дикаря, насильно отторгнутаго отъ его вѣчно-зеленѣющейся родины, – тебѣ не скучно безъ нея? Спросите рыбу, вынутую изъ рѣки и брошенную на пылающій отъ зноя берегъ, – тебѣ не скучно безъ нея?.. Ахъ, Марья Онисимовна! Лучшая часть моего существа отлетѣла отъ меня навсегда; радость и утѣшеніе скорбной души моей не при мнѣ! Съ чѣмъ же остался я теперь, какъ не съ тоской, не съ грустью-давнишней спутницей моей жизни?… Вы задумались, Марья Онисимовна?
– Да, задумалась, а знаете ли о чемъ? О томъ, какъ должно быть любила васъ ваша Надина!
– Никто такъ не любилъ меня и любить уже не будетъ! грустно сказалъ Софьинъ.
– Почему вы это знаете? болтнула Marie, и потомъ уставила на него глаза, какбы сама испугавшись своей наивности.
– Да, Марья Онисимовна, продолжалъ Софьинъ, какбы не пробуждаясь отъ своей грустной задумчивости, она любила меня, потому…
– Перестаньте однакожь, перебила Marie; для васъ тяжелъ этотъ разговоръ.
– Да, это правда. Но такъ тяжело бываетъ поденьщнку выбрасывать груду камней изъ своей тачки, съ которою потомъ легко уже бредетъ онъ за новымъ грузомъ.
– Не набирайте жь себѣ, Владиміръ Петровичъ, другаго груза.
– Что вы этимъ хотите сказать? спросилъ Софьинъ какимъ-то страннымъ голосомъ.
– Вѣрите ли вы моему участію? сказала Marie, устремивъ на него пылающіе глаза.
– Неужьто я сталъ бы наскучать вамъ разсказомъ моимъ, еслибъ во мнѣ было хоть малѣйшее въ томъ сомнѣніе?
– О, вѣрьте, вѣрьте! Я еще не умѣю притворяться.
– И дай Богъ, чтобъ никогда не приходило къ вамъ это умѣнье!
– Marie! Васъ зоветъ maman, сказала Елена, подошедши къ нимъ.
Софьинъ какъ будто сконфузился при такомъ неожиданномъ позвѣ, а бѣдная Marie совсѣмъ таки растерялась. Она хотѣла сказать что-то сестрѣ, потомъ отдумала, потомъ тревожно поглядѣла вокругъ себя, наконецъ встала, и не взглянувъ на Софьина, пошла за сестрой робкими шагами.
– Нѣтъ, иродова баба, сказалъ въ полголоса Племянничковъ, садясь на мѣсто, покинутое Marie, – ничѣмъ ее не урезонишь! Ужь я такъ и сякъ, и о музыкѣ и объ аристократіи и сентенціи отпускалъ не хуже семи греческихъ мудрецовъ, – ничто не помогло! Глазъ таки съ васъ не спускала.
– О комъ это вы говорите? сказалъ Владиміръ Петровичъ съ маленькой досадой.
– Да о комъ же другомъ, какъ не о Соломонидѣ? Я, видите ли, къ удовольствію моему, замѣтилъ, что вы, дяденька, забывъ міръ и прочее, ведете сладостную этакую бесѣду съ Marie. Слава Богу, подумалъ я, начинаемъ оживать. Ну, такъ надобножь отвесть кое-кому глаза. Пустовцева Онисимъ Сергеевичъ увелъ въ кабинетъ и усадилъ за карты; опаснѣйшія барыни убрались въ гостиную, – стало быть эти двѣ статьи были очищены. Оставалось похлопотать около самой Соломониды, и вотъ я…
– Что вы плетете! съ неудовольствіемъ сказалъ Софьинъ, оставляя Племянничкова.
– Вотъ оно какъ! Вотъ какова благодарность – то у людей! Служижь послѣ этого вѣрой и правдой! "О родъ людской, достойный слезъ и смѣха!" А я даже и разказца одного не кончилъ съ мамзель Еленой. Бѣда только мнѣ съ этимъ генералъ-басомъ! Просто, коломъ въ горлѣ. А эта Елена такъ и сыплетъ какими-то дикими фразами. Сего дня же допытаюсь у дяденьки, что за бестія этотъ генералъ-басъ? Кто вѣдь знаетъ, можетъ она, изъ подражанія своей мамашѣ, называетъ его генералъ-басомъ, а онъ просто поручикъ-басъ. Кто ихъ разберетъ въ самомъ дѣлѣ!
А между тѣмъ артисты дѣлали таки свое дѣло. Они отваляли еще одинъ квартетъ, за которымъ крѣпко сердилась віолончель, обвиняя собратовъ своихъ въ несоблюденіи такта. Віолончель поминутно кивала головой, стучала обѣими ногами и нарѣзывала смычкомъ съ какимъ-то особеннымъ ожесточеніемъ. За тѣмъ господинъ въ очкахъ пропѣлъ весьма громогласно сцену изъ жизнь за Царя и разохотилъ этимъ другаго господина безъ очковъ прокричать арію изъ Монтеки и Капулетти, гдѣ бѣдный италіанскій языкъ тоже кричалъ отъ нестерпимой пытки. Племянничковъ нѣсколько разъ подходилъ къ фортепьяну, пробовалъ клавиши, взялъ даже голосомъ нѣсколько нотъ, въ ожиданіи, авось либо кто нибудь попроситъ и его отличиться въ свою очередь: но охотниковъ не явилось, и Племянничковъ не пѣлъ. Капачини…. да ну ихъ совсѣмъ! тутъ дѣло не объ нихъ. Послушаемъ-ка лучше, о чемъ это разговариваетъ Софьинъ съ Соломонидой Егоровной.
– Очень, очень вамъ благодарна, мусье Софьинъ, говорила Соломонида Егоровна голосомъ упрека.
– Какъ прикажете понимать ваши слова? спрашивалъ изумленный Софьинъ.
– Кажется, я говорю по русски.
– Но и по русски говоря, можно давать двоякій смыслъ своимъ словамъ.
– У меня одинъ смыслъ, какъ и у всякаго! рѣзко отвѣчала Соломонида Егоровна, и стала смотрѣть въ противную сторону.
