Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
– Ну, что же, какъ вы его нашли?
– Прекрасный молодой человѣкъ! Послѣ двухъ-трехъ словъ мы сошлись съ нимъ на короткую ногу.
– Стоило!
– И очень стоило. Такихъ папиросокъ и у васъ, дяденька, никогда не приводилось мнѣ курить. А главное, не стань я съ Жоржемъ въ дружескія отношенія, то врядъ ли бы госпожа Содомонида пригласила меня бывать у нихъ запросто.
– По дѣломъ вамъ! не болтайте пустяковъ!
– Разсказывайте! Пустяками-то, дяденька, и свѣтъ держится.
– А меньшой вы не видали? какъ-то отрывисто спросилъ Софьинъ, закуривая сигару.
– Кого, это меньшой, дяденька? сказалъ Племянничковъ, плутовски прищурясь.
– Кого меньшой! Marie.
– Marie… протяжно произнесъ Племянничковъ. Нѣтъ-съ, не видалъ-съ.
– Почемужь?
– Нездорова.
– Нездорова? сказалъ Софьинъ съ значительнымъ повышеніемъ голоса.
– Ухъ!
– Ѳедоръ Степановичъ! серьезно сказалъ Софьинъ, вставая съ кресла и начиная ходить по комнатѣ: я не люблю такихъ шутокъ.
– Виноватъ, дяденька, ей-богу, не буду. Видѣлъ, видѣлъ!
– Говорите о чемъ нибудь другомъ.
– Нѣтъ-съ, надо это кончить.
– Оставьте, пожалуста!
– Не могу, дяденька, порядокъ требуетъ.
Владиміръ Петровичъ быстро пошелъ и хлопнувъ дверью, заперся въ кабинетѣ.
– Вотъ оно и вышло-дышло! сказалъ Племянничковъ, оставшись одинъ. Однакожь, какъ это странно! Вѣдь вотъ и умный человѣкъ дяденька-то, а не съумѣлъ схитрить, попался. Мудренаго впрочемъ въ этомъ я ничего не вижу. Marie, нечего сказать, милая добрая и прехорошенькая дѣвушка, не чета этой… хоть и та ничего себѣ…. еслибъ не этотъ проклятый генералъ-басъ, который совсѣмъ сбилъ меня съ толку, мы успѣли бы очаровать другъ друга. Marie, кажется, замѣтила, какъ я сконфузился; за то какъ ловко лавировала она между аристократическимъ хвастовствомъ своей мамаши и дилетантизмомъ сестрицы! Главное то хорошо, что не хитрила и подъ часъ проговаривалась, какъ настоящая институтка. Я это люблю. Сколько я могъ замѣтитъ, дяденька-то у ней на счету. Жаль, что я не успѣлъ сказать ему этого. Дяденька! дяденька! заговорилъ онъ вслухъ, приложивъ ухо къ дверямъ кабинета.
Не дождавшись отвѣта, Племянничковъ запѣлъ жалобно: "Отворите мнѣ темницу".
Какъ ужь они тамъ поладили, Богъ ихъ знаетъ, только на вечеръ къ Онисиму Сергеевичу оба явились вмѣстѣ. Зала, въ которую они вошли, была освѣщена съ собственномъ смыслѣ блистательно, если принять въ соображеніе огромную люстру, горѣвшую, словно большой костеръ, и нѣсколько свѣчей на столѣ, заваленномъ нотами. Въ залѣ кочевало нѣсколько фрачниковъ и губернаторскій адъютантъ съ подержаннымъ и вѣчно-улыбающимся лицомъ. Въ гостиной сидѣло нѣсколько дамъ и мужчинъ солиднаго свойства. Откланявшись Соломонидѣ Егоровнѣ, разряженной въ пухъ и въ прахъ, Софьинъ сѣлъ въ незанятое кресло; Племянничковъ помѣстился близъ него, и на минуту прерванный разговоръ продолжался.
– Только чтожь бы вы думали? говорила Соломонида Егоровна. Подъѣзжаю я къ театру, гляжу: Тютюевъ генералъ. Я была совершенно изумлена, полагая его въ Тифлисѣ. Онъ провелъ насъ въ ложу и разсказалъ намъ объ этомъ происшествіи.
– А мнѣ говорили, сказалъ господинъ съ владиміромъ въ петлицѣ, что напротивъ, Лермонтовъ вызвалъ.
– Совсѣмъ нѣтъ! Комужь лучше знать, какъ не генералу? Тютюевъ говорилъ, что Лермонтовъ бывало у него по цѣлымъ часамъ дожидается пріема.
– Ахъ, maman! подхватила Елена, такой великій поэтъ – и въ пріемной! Это ужасно!
– Да, это дѣйствительно, подтвердила Соломонида Егоровна, Селифанъ Никифоровичъ престранный человѣкъ; никакого не обращаетъ вниманія на высшее вдохновеніе.
– Онъ смотритъ только на пуговицы да на пригонку мундировъ; я знаю его! замѣтилъ какой-то отставной военный въ преогромными усами.
– Это рѣшительно проза! подтвердила Елена. Imaginezvous, maman, онъ даже не знааетъ "Демона."
– Демона? сказалъ господинъ съ владиміромъ въ петлицѣ: какого это демона?
– Какъ, Порфирій Карповичъ, и вы не знаете Демона Лермонтова? съ изумленіемъ спросила Елена.
– И не дай Богъ знать его.
– Что вы говорите!
– Говорю то, что еслибъ и Лермоитовъ-то поменьше знакомился съ демонами, такъ его бы не уколотили. А то всѣ эти поэты да стихотворцы съ демонами за панибрата, а Господа Бога знать не знаютъ. Отъ того и бьютъ ихъ, какъ собакъ.
Софьинъ, къ сожалѣнію, мало обращалъ вниманія на такой разговоръ, предметомъ котораго была такая занимательная страница нашей литературы и притомъ объясняемая такъ мѣтко господиномъ съ владиміромъ въ петлицѣ. Онъ поглядывалъ въ уголъ, гдѣ на канапе сидѣла Marie, атакованная, какъ видно, любезностями господина съ лохматой головой и съ угловатыми чертами лица. Господинъ тотъ, положивъ ногу на ногу, почти лежалъ на канапе и разсказывалъ что-то въ полголоса, бросая насмѣшливые взгляды то на того, то на другаго гостя. При входѣ Софьина, онъ нахально вымѣрялъ его глазами и сказалъ Marie какое-то слово; вѣроятно, это слово не понравилось ей, потому что она съ замѣтнымъ неудовольствіемъ отодвинулась отъ своего собесѣдника и стала глядѣть въ противную отъ него сторону.
– Извините, громко сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, входя въ гостиную. Здравствуйте, Владиміръ Петровичъ! А, и вы здѣсь? Хорошо сдѣлали, что пріѣхали сами.
Взоры всѣхъ обратились на Племянничкова, который, нисколько не растерявшись, первый подалъ руку Небѣдѣ.
– Что же? спросила Соломонида Егоровна.
– А чтожь, ничего, сказалъ Небѣда, не будетъ.
– Кто не будетъ, папаша? спросила Мари, оставляя свое мѣсто, съ явнымъ намѣреніемъ отдѣлаться отъ господина съ лохматой головой.
– Кто не будетъ, – Губернаторъ не будетъ.
– А Капачени?
– Капачини будетъ. Я самъ заѣзжалъ къ нему.
– А Жоржъ гдѣ? спросила Соломонида Егоровна.
– Остался у губернатора.
– Какъ это такъ?
– Да также, заартачился, останусь, говоритъ, вотъ и все. Ну я оставайся; тамъ, видишь, дѣти пріѣхали къ губернатору-то, сыновья, оба уланы, да лихіе такіе… А не угодно ли, господа, въ залу?
Гостя потянулись за Онисимомъ Сергеевичемъ.
– Bon soir, monsieur Софьинъ, сказалъ господинъ съ лохматой головой.
– Bon soir, monsieur Пустовцевъ.
– Что это за господинъ съ вами?
– Мой давній пріятель.
– Оригиналъ, какъ видно.
– Почемужь мои пріятеля должны быть оригиналами?
– Такъ мнѣ показалось.
– Если такъ, то вы, вѣрно, не захотите быть въ числѣ моихъ пріятелей.
– Га, да вы острякъ! сказалъ Пустовцевъ насмѣшливо, отступивъ на полшага и вымѣривая его глазами.
– Словцомъ перекидываетесь! сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, подходя къ нимъ. Нѣтъ, батюшка Валеріанъ Ильичъ, тутъ вамъ взятки гладки. Не на того напали.
И взявъ подъ руку Софьина, Небѣда пошелъ въ залу. Владиміръ Петровичъ искренно благодарилъ про себя Небѣду, что онъ такъ кстати перебилъ разговоръ, который легко могъ кончиться какою нибудь непріятностью.
Изъ франтовъ, остававшихся въ залѣ, нѣкоторые оказались артистами. За пюльпитрами хлопотала віолончель съ физіономіей, будто бы сшитой изъ однихъ складокъ, точь въ точь старинныя фрески; двѣ скрипки и флейта съ красно-багровымъ носомъ. По всему замѣтно было, что они затѣвали положить начало этому вечеру какимъ нибудь квартетомъ.
Владиміръ Петровичъ, пущенный Небѣдою, подошелъ къ Marie, которая съ дѣтскимъ любопытствомъ! разсматривала щегольскую флейту, повертывая ее въ рукахъ и толкуя что-то господину флейтисту, улыбавшемуся весьма нѣжно и обязательно.
– А вы умѣете? сказала она Софьину.
– Не мастеръ.
– И хорошо дѣлаете.
– Какъ хорошо? спросилъ нѣсколько задѣтый этимъ флейтистъ.
– Инструментъ этотъ, отвѣчала Marie, страхъ какъ уродуетъ человѣка. Нашъ учитель Исторіи….
– Котораго, перебилъ Софьинъ, усмѣхаясь, – вы, конечно, "обожали"…
– Fi, онъ былъ такой гадкій, горбатый и съ преогромной головой.
– Извините, я перебилъ васъ.
– Нашъ учитель, продолжала Marie, говорилъ, что Алкивіадъ потому именно и бросилъ играть на флейтѣ….
– Кто такой-съ? спросилъ флейтистъ.
– Алкивіадъ, простодушно отвѣчала Marie.
– Лицо, мало извѣстное въ музыкальномъ мірѣ, замѣтилъ флейтистъ.
– Ктожь говоритъ вамъ, что онъ былъ музыкантъ? Это былъ… полководецъ такой, это… словомъ, это былъ "прелесть, очарованіе". Аѳиняне всѣ волочились за нимъ.
– Аѳиняне, подхватилъ флейтистъ, а не Аѳиняики? Ну, такъ онъ былъ артистъ на другомъ какомъ нибудь инструментѣ?
– Вовсе нѣтъ.
– Что это съ вами, Марья Онисимовна? смѣясь сказалъ Софьинъ. Ужь не хотите ли вы профессорствовать?
– И въ самомъ дѣлѣ! отвѣчала Marie, слегка покраснѣвъ. Какая же я школьница!
– Извольте-съ! провозгласилъ віолончелистъ, раскладывая на пюльпитрѣ какія-то ноты.
