Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
– Да, какъ будто полегче, проговорилъ Софьинъ сквозь зубы.
– А на ночь, говорю вами, выпейте березовки; какъ рукой сниметъ.
– Онисимъ Сергеевичъ! послышался изъ кабинета голосъ Пустовцева.
– Сейчасъ, сейчасъ! крикнулъ Небѣда. Смотритежь, не уходите; сиракузскаго выпьемъ.
Выпили и сиракузскаго, поужинали артистически и обременили карманы своя билетами на будущій концертъ длинноволосаго артиста.
Конецъ музыкальному вечеру Онисима Сергеевича.
Долго еще свѣтился огонекъ въ одинокой квартирѣ Софьина. Наклонивъ голову, сидѣлъ онъ у письменнаго стола, выводя перомъ какія-то каракули; по лицу его пробѣгала то досада, то какая-то насмѣшливая улыбка, то наконецъ хмурилось оно отъ серьезной думы…
Глава шестая
– Что это, Ѳедоръ Степанычъ, не видать ни одного изъ вашихъ пріятелей? говорилъ господинъ, съ владиміромъ въ петлицѣ, покупая апельсины у смазливой торговки.
– А кого угодно вамъ видѣть? спросилъ Племянничковъ, вѣжливо кланяясь ихъ милости.
– Бѣликовъ, напримѣръ?
– Давно въ деревнѣ. Онъ получилъ извѣстіе о смерти отца и уѣхалъ устроиться по хозяйству.
– Такъ, а Софьинъ? Вотъ ужь никакъ полгода, какъ онъ сгинулъ да пропалъ.
– Полгода не полгода, а мѣсяцевъ пять будетъ.
– Чтожь это онъ?
– Такъ, ничего; сидитъ себѣ да посиживаетъ.
– Да ужь ни пустился ли онъ въ сочинительство?
– Нѣтъ, такого грѣха я за нимъ не примѣтилъ.
– То-то, глядите! Съ тоски вѣдь пожалуй отважишься и Богъ знаетъ на какія глупости. Поклонитесь однакожь ему отъ меня, когда прилучится увидѣть.
Софьинъ дѣйствительно опять заперся дома, какъ сурокъ въ своей норѣ. Онъ упорно отказывался отъ всѣхъ приглашеніи, и кончилъ тѣмъ, что его никуда не стали приглашать. Все свободное отъ службы время онъ проводилъ за чтеніемъ разныхъ разностей. Только Племянничковъ, имѣвшій невозбранный доступъ къ Софьину, нарушалъ его уединеніе, являясь въ иную пору гостемъ хуже лихаго татарина.
Въ одно утро, когда Софьинъ сидѣлъ, погруженный въ разсчеты по акціямъ на желѣзную дорогу, въ прихожей послышался громкій хохотъ Племянничкова. Владиміръ Петровичъ съ неудовольствіемъ приподнялъ голову и увидѣлъ повѣсу, торжественно входившаго съ исписаннымъ клочкомъ бумаги.
– Ахъ, дяденька, вскричалъ Племянничковъ, помирая со смѣху. Что это за сокровище вашъ Никита!
– Что тамъ такое?
– Литераторъ, бестія! Руссо въ своей Элоизой можетъ спрятаться подъ лавку; ей богу, правда!
– Да что такое?
– Изволите видѣть: вхожу я въ прихожую, – ни души; гляжу, на столѣ вотъ это рукописаніе. Mon Dieu! Воззваніе съ вопросительнымъ знакомъ обратило мое вниманіе, я пробѣжалъ строчку… но позвольте, я прочитаю вамъ все.
– Вѣрно, ужь вздоръ какой нибудь.
– А вотъ увидите! говорилъ Племянничковъ, пробѣгая глазами исписанный клочокъ для того, чтобъ ужь послѣ не останавливаться при чтеніи.
– И охота вамъ таскаться по переднимъ за такою дрянью!
– Помилуйте, дяденька, да безъ этого чтожь бы такое была теперь наша литература и особенно беллетристика? Гдѣ же и натура-то, если не въ переднихъ и не на заднихъ дворахъ?
– Ого!
– А такъ-съ. Но – вниманіе! провозгласилъ Племянничковъ, поднявъ руку.
Онъ началъ читать.
...«Милай друкъ мой Киця?»
– Кто?
– Киця. Ну, Кики, Катишь, Катерина; да не перебивайте, пожалуста!
...«Милай друкъ мой Киця? Въ сихъ графахъ предоставляю вамъ свое искренѣе серце и чуствительный взоръ на ваши прѣлести и милае лице, за сими словами засвидетельствую вамъ мое нижающее почтеніе и съ уважительнымъ поклономъ и съ неизвѣстнами поцылуями. Ваши черты милаго вашего лица и пріятные ваши слова вникли въ глубину моего сердца и придоставили мне горячую любовь, которая миня тривожитъ и кажную минуту заставляетъ думать объ васъ потому, что я ужь не вижу свиданія съ вашей милай улыбкой, никакъ не имея случаевъ съ вами видится или же къ вамъ пойти, то мне ужасно совесно, чрезъ упреки вашихъ людей, я былъ бы вѣсма обърадыванъ естлибъ вы уведомили миня несколко строковъ объ вашимъ здорове и тобы существовало мне вѣликую радость. Прощай, Ангелъ мой Киця? Остаюсъ по-гробъ жизни моей друкъ вашъ Никита Голупчиковъ. Баринъ мой сидитъ все дни дома и занимается вображеніями»
… Это ужь, дяденька, на вашъ счетъ.
– Изорвите эту гадость!
– Нѣтъ, ужь позвольте положить сіе рукописаніе на свое мѣсто; оно непремѣнно должно дойти по адресу. Я на эти вещи смотрю съ философской точки; лакей, который пишетъ такія чувствительныя вещи, долженъ быть похвальнаго поведенія, то есть, чисто одѣваться, не пьянствовать, не вор… впрочемъ, если и случится ему что нибудь подтибрить, то отъ чистаго сердца и единственно изъ желанія подарить предметъ своей страсти. Вотъ я такъ никакъ не устрою на этотъ ладъ моего Пимку; вѣчно съ разорваннымъ локтемъ и подбитымъ скуломъ, по неосторожности.
Племяннячковъ вышелъ въ прихожую и тотчасъ опять воротился къ Софьинѵ, но уже безъ письма.
– Ну-съ, теперь пожалуйте сигарочку за труды.
Взявъ сигару, Племянничковъ повалялся въ кресло и вздохнулъ, какъ будто послѣ усиленныхъ занятій.
– Откудажь вы теперь, Ѳедоръ Степановичъ?
– Кто я? кто бишь это говоритъ гдѣ-то: "обыдохъ вселенную и ce азъ!"
– Да что вы, все рыскаете по городу безъ всякаго дѣла?
– Господи Боже мой! Не грѣхъ ли вамъ говорить это, дяденька? Я рыскаю безъ дѣла – да помилуйте, вздохнутъ некогда! Не успѣешь побриться, надо ѣхать… или то бишь, идти, потому что я съ нѣкотораго времени, для вяшчаго моціона, пѣшешествую, по милости подлеца Павлушки: не вѣритъ каналья… да-съ, такъ надобно идти посмотрѣть, все ли въ порядкѣ на улицахъ, заглянуть въ модные магазины, потомъ завернуть на часокъ къ кому нибудь изъ смертныхъ, близкихъ ко мнѣ, какъ вы, напримѣръ, дяденька…
– Такъ, да нуждаются ли они въ васъ?
– Что мнѣ за дѣло? Я въ нихъ нуждаюсь. Продолжаю впрочемъ. Далѣе наступаетъ пора визитовъ, ну, и пошелъ съ двора на дворъ; глядишь, не тамъ, такъ въ другомъ мѣстѣ просятъ остаться на обѣдъ; послѣ обѣда благоразумное занятіе или въ преферансъ, или въ ералашъ, или въ ломберъ, а тамъ – глядь – и вечеръ. Опять новыя хлопоты: надо быть и тамъ и тамъ, словомъ вездѣ; ну, вотъ вамъ и день весь! Устанешь, какъ почтовая лошадь, "и въ постелю жосткую, какъ въ могилу кинешься." Послѣднее онъ даже пропѣлъ.
– Дѣйствительно.
– На другой день опять таже исторія.
– И на третій таже?
– Само собою.
– А конецъ-то гдѣже?
– Въ вѣчности! трагически произнесъ Племянничковъ, поднявъ руку.
– Славно вы готовитесь къ ней!
– А разумѣется. Чегожь вамъ еще? Служу вѣрой и правдой общественнымъ пользамъ.
– Чѣмъ это?
– Какъ вы туги, дяденька, въ понятіяхъ-то! Чѣмъ, – а кто же разноситъ новости, такимъ воловьимъ шагомъ разгуливающія по городу? Кто сообщаетъ прекрасной и даже непрекрасной половинѣ рода человѣческаго вѣсти о вновь прибывшемъ транспортѣ парижскихъ цвѣтовъ и варшавскихъ шляпокъ? Кто является необходимымъ третьимъ для законной партіи въ нодкаретный преферансъ? Кто…
– Ну, довольно, довольно!
– То-тожь и есть-то! Сами вотъ теперь убѣдились, дяденька, что мы не даромъ землю бременимъ.
– Да, я убѣдился только въ томъ, что вы какъ-то умѣете жить, ничего не дѣлая.
– А вы что дѣлаете, позвольте васъ спросить! Воображеніями занимаетесь? Развѣ лучше засѣсть доѵа, и… того… Что это у васъ за книга? сказалъ Племянничковъ, схвативъ Дневникъ Софьина.
– Оставьте, Ѳедоръ Степанычъ.
– Позвольте, глазкомъ лишь взгляну.
– Оставьте же, говорю вамъ, сказалъ Софьинъ, потянувшись взять изъ рукъ Племянничкова Дневникъ свой, но неугомонный повѣса, поднявъ книгу надъ головой, зачиталъ вслухъ: "Сердце человѣческое – глубокій колодезь. Не изсякаетъ въ колодезѣ вода, сколькобъ вы ни брали ее; не изчезаетъ и въ сердцѣ потребность любви, хотя бы…
Софьинъ въ неудовольствіи опустился въ кресло.
– Дальше и читать нечего, сказалъ Племянничковъ, кладя книгу на столъ. Понятно, къ чему оно клонится.
Софьинъ молчалъ.
– Ну, не сердитесь же, дяденька; вѣдь вы меня знаете – на все про все секретъ. Только вотъ что: для ради какой причины вы забыли Небѣдовъ?
– Такъ.
– Хорошъ отвѣтъ!
– Гдѣжь взять лучше?
– Ну, да хоть въ этой мелко исписанной книгѣ: сердце – глубокій колодезь, чѣмъ больше изъ него черпаютъ, тѣмъ… сердцу легче… или нѣтъ, какъ-то не такъ…
Софьинъ съ досадой сталъ барабанить пальцами по ручкѣ кресла.
– Послушайте, дяденька, я вижу съ вами надо говорить, какъ отцу съ сыномъ. Ну что вы въ самомъ дѣлѣ? Ну какъ это можно? Ну на что это похоже?
