Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Это он выкрикивал со злостью, так как принял это лишь как еще одно мученье себе, уже итак истерзанному, но вот его чувства переменились, он испытывал и жалость, и любовь к своему отцу, и отвращение к самому себе; он хотел было пасть перед ним на колени, однако, тот продолжал удерживать, сжимать его у висков, так что он и пошевелить головою не мог.
— Прости, прости меня, батюшка!.. Хотя, что прощенье то просить?!.. Я ж понимаю, что всю жизнь твою разрушил, все, все сгубил!.. Но жутко мне, понимаешь ли?!.. Ах, как жутко, что ты вот предо мною стоишь, что смотришь на меня!.. Но как же?! Откуда же ты явился?!.. Ты сжимаешь меня, а значит, ты не призрак бесплотный; но вон ветер через тебя пролетает, да и внутри тебя эта чернота — значит и не мертв и не жив ты! А, все-таки, узнаю тебя — ты батюшка мой!.. Ну, что же ты не отвечаешь?! Ну, ответь мне хоть что-нибудь — я молю, молю, молю тебя — ответь хоть что-нибудь!..
Однако — это создание по прежнему ничего не отвечало; вот еще сильнее сдавило Альфонсо у висков, и тот почувствовал, что еще немного, и его череп не выдержит — попросту лопнет. И этот некто стал притягивать его к себе, так что Альфонсо должен был прикоснуться к черноте в его глазницах. Это было настолько жутко, что он не мог уж ни кричать, не вырываться — ужас попросту поразил его. И тут между ними бросилась Аргония, золотистым облаком засияли в этом отчаянном мраке ее волосы. Она смотрела в искаженный страданием лик Альфонсо и сама страдала, почти так же как и он — едва в обморок от боли душевной не падала.
Вот она взглянула на Рэроса (точнее на чудовищное подобие его), и зашептала нежно, с искренней любовью:
— Вы страдалец… Мне так вас жалко… Ах, простите, за эти глупые слова — они же ничего не выражают. Пред чувствами они совсем пустые, да ведь, да?.. Вот подождите, подождите пожалуйста, я вам сейчас пропою песнь, которую моя матушка… Да, да — матушка пела! Настоящая матушка, когда я еще маленькой девочкой была, да в лесах, недалече от Туманграда жила:
— Ах, что-то я предчувствую недоброе, дитя,
Нас скоро мрак разлучит, быть может, навсегда.
Сейчас лежишь в кроватке, и смотришь ты в окно,
Там Млечный путь развесил из звезд веретено.
И тихо шепчут кроны, ручей как сон журчит,
И что-то старый филин во мраке говорит.
Спокойно в этом доме, спокойно за окном,
Но вновь и вновь терзаюсь, мой милый, об одном:
О том, что нас разлука, о том, что нас беда,
О том, что мир растает, так скоро, навсегда.
О том, что буду помнит, во мраке о тебе,
О том, что затеряюсь в кровавой череде.
…Вот и вы, где бы все это время не были — вы, ведь, помните своего сына?! Я сама то не много знаю, но… Вспомните Менельтарму, вспомните, как солнце сияет; как природа пробуждается от зимнего сна! Ежели вы об этом вспомните, так и полюбить вновь сможете, и от боли своей избавитесь. Это, наверное, очень сложно, почти невозможно, но, все-таки, боритесь, вы, ведь, сильный человек! Боритесь же! Вспоминайте, что до мрака было!.. Альфонсо, Альфонсо, милый, что же ты мне не помогаешь?!.. Ведь ты же сам недавно о любви всепрощающей, о любви ко всем говорил! Где же жар твой; где, где они — все слова твои?! Альфонсо!..
Но Альфонсо по прежнему не мог что-либо говорить. Он вдруг понял, что отец его, по его вине, все это время провел в некоем мраке, в этом ледяном ветре, среди безумия. Да — все эти годы, пока он благоденствовал в Эрегионе, отец испытывал беспрерывную пытку. И тут же нахлынули и иные ужасы, которые по его вине произошли, и он не мог просить прощенья, не смел об любви просить; но только выл где-то в глубине своего сознания: «Скорее же! Забирай же меня в преисподнюю, скорее!»
— Ну, я молю вас! Молю! Остановитесь! — со страстью вскричала Аргония, и, вдруг, резко обернувшись к этому изодранному, продуваемому ледяным ветром созданию, крепко обняла его за плечи, и стала целовать этот лик, который оказался местами твердый как камень, местами рыхлый как туман — но он все время ее леденил, и она чувствовала, сколько же там действительно боли…
— Пожалуйста, пожалуйста — простите моего Альфонсо! Он же ничего никогда по доброй воле не делал! Все из-за рока, из-за обстоятельств!.. ведь его всегда тьма преследовала… Поймите, что, если бы не это внешнее, что давило его, что сильнее человеческой сути; то он был бы великим. Да он и сейчас еще может стать великим. Понимаете, понимаете ли вы?!..
И тут впервые это… буду его, все-таки, называть Рэрос, начал говорить:
— А что такое «простить»?! За что простить?! Вы… ВЫ!!!.. — взвыл он вдруг с такой мощью, что заложило у них в ушах. — Вы! Вы! ВЫ!!!.. Я плохо помню, кто вы?! Альфонсо, Альфонсо — сын мой… А что такое «сын»?!.. Все путается, все рвется в голове… Я не понимаю, кто я… Я адмирал Нуменора?!.. Что такое «Нуменор», что такое «адмирал»?! Менельтарма-свет-добро, что значат эти слова?! А-а-а! Как же свистит ветер! Черно, черно вокруг!.. Вот видите-видите?! Закручивается, воронка черная, кровью брызжет — все в крови, кипит бьется, разрывается… Сколько я здесь?!.. Опять ветер?! Ветер!!! Куда меня несет?!! О-о-о!!! Боль, боль — не надо не надо меня терзать! Опять эти образы — какие же жуткие образы!.. Нет этому конца!!! Простить?!.. За что простить?!.. Вы… ВЫ!!!.. Ты Альфонсо, я ненавижу тебя — ты убил!.. Что такое «ненавижу», что такое «убил»?!.. Я сам должен убить тебя! Убить! Убить!
Он зашелся безумным, оглушительным хохотом, и тут же зарыдал; и из глазниц его вместо слез вытянулись какие-то темные, жгучие отростки, и он вновь принялся сжимать у висков Альфонсо, притягивать его к себе, и, хотя Аргония еще пытала остановить — даже не обращал на нее внимания: попросту не замечал ее…
Незадолго до этого, Вэллас, который стоял у окна в парк и слушал усыпляющую речь Эрмела, стал вспоминать Маргариту. Вообще, воспоминания об этой девушке, время от времени поднимались в его сознании, и тогда он начинал терзаться, и едва слезы сдерживал, а потому, чтобы не терзать себя понапрасну, научился отгонять эти воспоминанья всякими, ничего не значащими, тут же забывающимися рассужденьями. Однако теперь, когда он попытался отогнать их таким же образом, ничего у него не вышла — более того: поднялась вдруг боль столь сильная, что он и стона не мог сдержать. Душу его так и давило — он и жалел, и проклинал себя, понимал, что все эти годы только из всех сил обманывал себя, тогда как то, чего он действительно желал — это была любовь к Маргарите. Он помнил, что пробыл с настоящей, живой Маргаритой всего лишь несколько минут: просто покружился в танце на том, давно разрушенном постоялом дворе, среди ущелий Синих гор. И вот он с мукою понимал, что вот тогда, когда он кружился в танце, он действительно жил, а все что было до этого, и после — даже когда он терзался и бесов порождал — это уже не была жизнь, но жуткая пустота заменяющая ту страстную любовь, которой он должен был бы сиять…
«Да что же это такое?!.. Прочь, прочь воспоминанья!.. Какие вы горькие, мучительные!.. Воспоминанья о нескольких мгновеньях, когда я действительно жил!.. Прочь!.. Прочь!.. Хотя нет — не хочу, чтобы вы уходили, не хочу опять в не жизнь возвращаться!.. Но как же это Робин или Альфонсо все время такое напряжение выдерживают?! В каждое мгновенье своей жизни!.. Каждый день, из года в год, эта беспрерывная пытка; и не возможно к этой боли привыкнуть!.. Если бы была какая-то цель, к которой можно было бы через эту боль прорываться, но что же тут поделаешь?! Ведь нет же уже Маргариты — умереть?! Нет, нет — смерти я боюсь, я знаю, что там только мрак будет?!..» — терзаемый такими чувствами, он все ниже перегибался в парк, и вдруг — порыв. Он почувствовал, что сможет ее найти где-то на этих дорожках. И не было времени, чтобы разворачиваться, сбегать по лестницы. Он прыгнул прямо с подоконника — прыгнул в крону одного из подступающих деревьев, хотел ухватится за ветвь, но от волнения не смог — больно ударился о землю, вывихнул ногу. И он, яростно шепча проклятья (Ведь не мог же он бежать так быстро, как хотел) — все-таки побежал, волоча вывихнутую ногу. И то, что ему, а больше окружающим эльфам, удавалось все эти сдерживать, теперь с новой силой пыталось вырваться из него — то были бесы. И он понимал, как это отвратительно, что это надо прекратить, но, все-таки, раз поддавшись злому чувству, уже не мог остановить вспышек ярости, жажде крушить, бить все без разбора, вытворять всякие дикости, гадости. И он уж видел пред собой не аллею, наполненную теплыми златистыми солнечными столпами, и загадочными и мягкими изумрудными тенями, но вытягивающееся бесконечно вдаль, вздыбливающееся слизистыми пузырями болото. И уж вырывались из глубин его посиневшие, изгнившие руки, раздавался со всех сторон многотысячный безумный хохот, в котором Вэллас к ужасу своему, узнавал собственный хохот.
Он и не заметил, как вбежал в темное, ревущее леденящее облако, и оказался как раз рядом с тем местом, где мучались Альфонсо, Аргония и Рэрос. Но он налетел прямо на них, и как раз в то мгновенье, когда лик Альфонсо должен был бы прикоснуться к черноте в глазницах адмирала. Все вместе повалились они на землю, и Вэллас стал выкрикивать бессвязные, ругательства, которые вырывались на самом пределе его голоса. И вновь забился адмирал Рэрос, и вновь стал с мучением выкрикивать, выть — и ясно было, что все в нем перемешалось, все обратилось в некую, кровью истекающую массу. Альфонсо все еще был поражен этой болью, своей виной перед ним, и все ждал, когда же все прекратится — а он то уверен был, что теперь то непременно все должно прекратится.
