Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Обзор книги Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Дмитрий Владимирович Щербинин
Последняя поэма
Часть 1. Эрегион
В конце второго тома, я молил у тьмы иль света, чтобы придали они мне сил, чтобы смог я записать этот последний, и самый трагичный том. Что же хотите от меня, от седовласого, похожего на мумию старца, который провел всю ночь в пламени, дыша, чувствуя вместе с теми, молодыми? Тогда я почувствовал, что тело стало совсем немощным, что дух вот-вот покинет изгнившую клеть, устремится к Ней. Для себя я, конечно, жаждал этого, как величайшего блага, но для истории… все-таки, люди и эльфы должны узнать правду про Них…
Я очнулся, но не в своей ветхой комнатушке, и, когда открыл глаза, когда увидел благодатное, ясное, все залитое обильной солнечной дымкой небо, когда почувствовал теплую землю, на которой лежал, и почувствовал себя так легко, как давно уж не чувствовал, то подумал, что умер, все-таки, и сейчас, в этой благодати, шагнет навстречу мне Она, Единственная. Но тут я услышал голосок маленькой Нэдии:
— Я так испугался, когда проснулась, и увидела, что вы лежите, в рукопись свою лицом уткнувшись. Лицо у вас было такое бледное, и черты так заострились… и вы холодный, как камень были! Я уж подумала, что вы… А на улице то весна — день то благодатный, целительный, вот я и решилась вас перенести…
— Ты, значит, по лестнице меня стащила?.. Да как же ты управилась?.. — спрашивал я, а голос мой дрожал — я видел ее личико, и представлялась Она мне святою, небесным созданием.
Я еще голову повернул, и обнаружил, что метров на сто она меня от башни оттащила. Девочка ничего не ответила, но, вдруг, засмеялась, бросилась в сторону, и упала там на колени, стала целовать, что-то невидимое мне, что на земле было:
— Вы смотрите! Смотрите! Здесь подснежник раскрылся! Вы только посмотрите, какое чудо! Какие лепесточки, да как он пахнет!..
Я слабо улыбнулся, и кое-как, с кряхтеньем поднялся, проковылял, и там тоже долгое время любовался этим прекрасным цветком. Я уже засиделся среди своих рукописей, среди этих древних, покрытых спекшейся кровью томов, можно сказать — паутиной покрылся. А тут весна, а тут златистое дыханье неба, этот подснежник — дивные, плавные изгибы листьев, аромат, такой слабый, такой прекрасный — подобный виденью из сна…
Итак, я просил, чтобы мне придали силы свет или тьма, — силы придал свет — весна меня воскресила, и, вернувшись в свою келью, я тут же взялся за написание третьего тома. Конечно, сомневаюсь, что смогу записать все до последнего слова, которое уж вижу пред собой — но я буду стараться — в каждый день воскрешать их историю. Этот последний, третий том уже во мне, и я знаю, что предстоит записать — вот они, предо мной герои, и, несмотря на красоты этого дня, несмотря на то, что птицы звенят за окном и сами Серые горы, полнятся восторженным синеватым сиянием — слезы заполняют глаза…
Милые, милые мои!..
* * *Двадцать лет прошло с того дня, когда тело Вероники осталось без своей хозяйки, и было принято землею, покрыто прекраснейшим, высоким холмом, который всегда радовал своей спокойной, чистой красотой глаз; в холодные дни дарил теплом, а в жаркие — прохладой. Двадцать лет минуло, как собравшиеся на сечу, и закрученные в хаос войска разошлись по своим домам. Как вы, должно быть помните, все выжившие герои моей повести направились в Эрегион.
Итак, минуло девятнадцать осень, и наступила двадцатая. Ежели за белоснежными стенами Эрегиона поля только начинали очищаться от снегов, и слабо журчали первые и немногочисленные робкие ручейки, то здесь весна уже сияла, зеленела, распевала диковинными птицами, в полную силу. Вообще в Эрегионе не бывает зимы — осень то подступает в октябре, все красится листьями, шуршит, вздыхает печально, падает — затем несколько темных, траурных дней леса стоят обнаженные, в сероватом сумраке; ну а после этих, быстро промелькнувших дней, наступают дни стремительного, яркого пробужденья, которые тем желаннее, и большим счастьем сердце полнят, что составляют большой контраст с теми слезными днями.
Вот с одного из этих звонкопевных, солнечных дней, и позвольте начать третью часть повествованья.
* * *Это было на брегу довольно широкой реки, вода в которой была настолько прозрачна, что и в тридцати метрах от берега видна была каждая, даже самая маленькая водоросль на дне; видны были и радостные, стремительные стайки разноцветных, ярко-чешуйчатых рыбок, которые то стремительно, то плавно, и как бы задумчиво проплывали там. Из небесной, чистейшей глубины сиял солнечный свет, однако — самого дневного светила не было видно, и, казалось, что этот благодатный свет равномерно исходил со всего небесного купола. Этот свет легко движущейся поверхности вод, и там, где только начинался какой-нибудь водоворотик, или же небольшая волна переливалась — вспыхивал приветливым, похожим на живой маяк, огоньком. Над рекой изгибался живой мост — это было покрытое темно зеленым, плотным мхом широкое древо — ветви росли только по бокам, колыхались удивительно длинными, почти совершенно прозрачными листьями, верхняя же часть ствола была плоской — так что древо идеально подходила на роль моста. Если перейти на другой берег, то там высился, сиял лебединой белизной дворец государя Эрегиона Келебримбера. Это было очень массивное сооружение, со множеством пристроек, однако — оно было легко, грациозно как и все эльфийское; все линии словно бы пели, возносились в небо, глядя на это сооружение, представлялось, что смотришь в мудрую книгу, дух свой просвещаешь. И на том берегу и на этом, вздымались пышными, похожими на лиственные облака кронами, деревья эльфийских парков. Казалось, что — это плавно передвигающиеся, сплетенные из первой девственной зелени и щедрого весеннего света, зовущие в себе искупаться эльфийские озера — и ими тоже можно было любоваться без конца. Под этими кронами, словно колонны храма выступали в волшебном, ласкающем, прохладном полумраке стволы деревьев, и в глубинах, словно откровения, словно святые места, сияли блаженным, сильным светом обильно вздымающиеся цветами и травами поляны — там в лучах солнца купались бабочки, стрекозы, всякие крылатые жуки — причем многие из этих миролюбивых созданий были столь велики, что и на таком расстоянии была видна дивная роспись их крыл. Так же, в глубинах парка виднелись аллеи, погруженные то в тень, то украшенные солнечными бликами, кое где там словно бы парили словно из туманов изваянные статуи — каждая хранила какую-то тайну, каждая загадочно и печально улыбалась.
А возле живого древесного моста, сиял, словно солнечное крошево, пляж. Там, где песок переходил в плодовитую землю, природа устроила удобный уступ на котором сидели в тот день: хоббиты Фалко и Хэм, Барахир и еще один эльф. Прошло сорок лет с того вечера, когда Фалко в последний сидел на навесе березы в Холмищах — теперь ему исполнилось шестьдесят три. И, если для людей это возраст преклонный, то для хоббитов — самая зрелость; тоже самое, что для людей лет сорок пять. На лике Фалко навсегда осталось та тень, та мука, которую он двадцать лет в орочьих рудниках переживал. Тут уж ни благодать Эрегиона, ни свет самого Валинора не в силах был бы помочь. Впрочем — эта боль осталась больше в некоторых внешних чертах — голос же его был светел, говорил он спокойно, мечтательно. Хэм сидел, внимательно его слушая, но в глазах его часто вспыхивал тот веселый, природный огонек, который затаился на двадцать мучительных лет, но теперь в этом счастливом месте, вновь выступил на свет.
Барахир сильно изменился за это время: это был уже старый человек. Наверное, живи он за пределами благодатного Эрегиона — был бы уже дряблым, страшным старцем (слишком много страшных испытаний довелось ему пережить в юности) — но дыхание эльфийских садов, целебные напитки — все это помогло ему, и он просто был старый человек, с длинной седеющей бородой, с ликом покрытом морщинами, с длинными посеребренными волосами — он был очень худ, так как и эльфийскую ему принимал только по необходимости.
Эльф был государь Эрегиона Келебримбер. Нам пришлось с ним познакомится при обстоятельствах чрезвычайных, когда погибла его любимая дочь, да и вообще — мало кто мог устоять перед темными вихрями, которые несли всех к погибели. Но он излечился, когда и все — в свете Вероники, и с тех пор сиял своей мудростью и спокойствием — только вот седины в его пышных власах прибавилось, да никто никогда не видел на нем какой-нибудь улыбки, кроме легкой, печальной. Одет государь был просто, в легкие одежды светлых тонов, сидел, прикрыв длинные золотистые веки, слушал и голос Фалко, и плавный напев древесных крон за их спинами, а еще — голоса птиц, журчанье вод, чувствовал теплую ласку золотистого солнечного света.
А на песке, перед ними сидели: Даэн, Дитье, Дьем, Вэллас, Вэллиат, Вэлломир, Рэнис и Ринэм — не было Робина и Альфонсо. Я не стану описывать здесь их лики, скажу только, что для них пребывание в эльфийском королевстве сказалось самым благодатным образом — это были люди в самом рассвете духовных и телесных сил; нельзя даже было сказать, что им уже за сорок — на вид было около тридцати, и черты их волевые, творческие мало подходили к окружающему природному спокойствию. Впрочем, в них не было прежней надрывной муки, но они готовы были говорить с жаром, спорить, делать и делать что-то до полной потери сил. Да — они слушали Фалко, но совсем не так умиротворенно, как Келебримбер — казалось, им огромного усилия стоило не начать самим говорить с ним.
