Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
— Почему ты во всем склонен видеть дурное?.. — печально, но по прежнему ласково вздохнул Эрмел. — Нет — не отговаривайся, ты мрачен, а должен брать пример с жизнерадостных эльфов, которые поверили мне, и еще многому у меня научатся…
— Батюшка, поверьте ему! — взмолились Даэн и Дитье, но Барахир оставался непреклонен, хоть и тяжело ему это давалось.
Что касается Дьема, которого раздражала вся эта чувственность, то он отошел к распахнутому настежь большому окну, и перегнулся через подоконник, созерцая кроны деревьев и реку. Это был третий этаж дворца, и отсюда виден был и живой мост, и тот песчаный пляж, на котором они сидели за несколько часов до этого, и не ведая еще никакого Эрмела, слушали рассказ Фалко. Вот и теперь услышал он громкий голос хоббита. Этот голос несся из парка, и, приглядевшись, он увидел его маленькую фигурку, которая стояла возле двух мраморных статуй… нет — приглядевшись Дьем понял, что рядом с ним только одна статуя, а другая белоснежная фигура — Эрмел. Из-за шепота пышных, наполненный солнечным светом крон нельзя было разобрать, что говорит хоббит, так же и слова Эрмела звучали лишь сладкой, усыпляющей, ничего не значащей музыкой. Но и Дьем испытал очень неприятное чувство, даже и страх (правда тут же насильственно им отогнанный), от того, что слышал точно такой же голос за своей спиною. Ему жутко было думать, что это одно и то же сознание расщепляется и разом в нескольких местах присутствует — это было что-то такое дикое, противное природе, и уж во всяком случае стоящее выше его разумение. Вот именно за то, что это стоит выше его разумения Дьем и ухватился, этим и попытался утешить себя: «Просто все мы еще дикари, и не в состоянии понимать того, чему, быть может, жители грядущих эпох и удивляться не будут» — и, все-таки, ему было и неприятно, и он поспешил отойти от окна.
А в это время, Фалко, сильно волнуясь, прерывисто говорил тому, иному Эрмелу:
— Хорошо, Вы зовете нас на пир. Хорошо, но — ведь вы ворон? Ведь вы тот самый Ворон, да ведь?.. Ну, что вы смотрите на меня с такой добродушной и, э-э-э… мудрой улыбкой, что так сияете?.. Вы, ведь, Ворон, не так ли?.. Так же так тогда чернотой слепили, так теперь и этой белизною. Ну, сейчас моргнете глазом, и вместо этой ясности появится там непроницаемое, черное око… Нет, нет — не пытайтесь меня переубедить, не на того напали. Я, видите, принял Вас как должное, потому что давно знал, что должны были Вы прийти, что не спасет нас Эрегион от рока. Как вы вошли в доверие к эльфам, как многим вы понравились — в вас и крупинки зла не увидишь; все таким искренним кажется, однако, все-таки, я сразу понял, кто вы на самом деле. Да, мы кажемся куклами, да я вот не кукла и буду бороться до конца, хотя и знаю уже окончанье…
Тут на глаза хоббита выступили слезы, а последние слова он проговорил шепотом. Лик Эрмела остался таким же светлым, голос таким же спокойным, казалось, он и вовсе не обратил внимание на то, что доказывал Фалко, а про «окончанье» заметил:
— На берегу моря в холодный, ветряный день… — тут хоббит вздрогнул, ибо впервые слышал описание этого рокового, много лет назад им виденного сна от кого-то иного. — …И будут вздыматься к темному поднебесью валы, и с грохотом падать на истерзанные камни. Ты, старец Фалко, с ликом от страданий темным, войдешь в их круженье, а они будут расступаться пред тобой, чтобы потом нахлынуть и поглотить во тьме вековечной, бесконечной…
— Да! Именно так! — забывшись воскликнул хоббит, очи его пылали — Я уж знаю, что — это так и будет. Страшно это, и больно, но сколько не пытался себя уверить, что — это всего лишь виденье, и ничего за ним нет; ничего у меня не выходило. Нет — уверенность была, что именно так и будет. Но вот как же, как же я до такого дойду? Ведь сейчас, кажется, ничто не может на такой шаг меня толкнуть. Кажется, любые испытания готов вынести… Но ты то знаешь, ведь — это все тобою устроено будет, ворон… Я так и жду, что моргнешь ты сейчас, и откроется непроницаемое, черное око… Что же ты молчишь, ответь что-нибудь. Но только не пытайся; слышишь ты — не пытайся оправдываться; я, точно знаю, что ты ворон!..
— А Холмищи ждут тебя, друг Фалко. — спокойным голосом отвечал Эрмел.
— Что, Холмищи?!.. — тут глаза хоббита вспыхнули, тут же появился и Хэм.
Дело в том, что Хэм стоял укрывшись за кустами, и в напряжении выслушивал этот разговор. Несколько раз он порывался бросится, сказать что-нибудь гневное этому Эрмелу. Он то не чувствовал, что — это Враг; но раз уж друг его был в этом уверен, то и он принял это как должное — соглашался с каждым словом Фалко. Все-таки, он сдерживал себя до тех пор, пока не было сказано про Холмищи — когда же про этот край родимый, о котором уж столько слез было пролито промелькнул в разговоре, он вырвался из кустов, и вот уж схватил Эрмела за другую руку, и тоже с мольбой вглядывался в его светоносный лик, едва не плача, с мольбою, выкрикивал:
— Так что же Холмищи?.. Как они: живи ли, здоровы?..
Каждому из хоббитов казалось, будто именно на него смотрит Эрмел:
— …Что же — быстро вы отстроились после разорения, а тому, ежели помните, сорок лет минуло. Тогда вас не так много, погорельцев, было, но расплодились вы быстро. Земля быстро раны затянула, зеленеют ваши Холмищи краше прежнего. И вот одно мне интересно: столь долгое время вы по ним «родимым» мучались, а так не разу и не погостили. Неужто вам Келебримбер не рассказывал, что здесь за два дня можно добраться до ворот Казада, там, через гномье царства еще дней пять пути, потом — еще с недельку, по ту сторону Серых гор, и вот перед вами родимая сторонушка; мост заново отстроили…
— А тварь?!.. — нетерпеливо перебил его Хэм. — …Та тварь слизистая, которая в Андуине тогда плавала, ее то прогнали.
— Тогда же, сорок лет назад и изничтожили. — со все той же спокойной, светлой улыбкой отвечал Эрмел. — Она, ведь, очень-очень тогда разрослась, едва ли не во все течение, и стала спускаться к Лотлориену, но так и не доплыла — местные чародеи вышли ей навстречу, из воды вырвали да в дым обратили, дым тот в поднебесье подняли, да там в клочья ветром разорвали. Так что сорок лет уж чист и безопасен Андуин. Да только так и не пойму я, почему, вместо того, чтобы слезы лить, не отправились вы к родимой сторонке. Давно бы уж зажили…
— Ты знаешь! — перебил его Фалко, который вновь собрался, и вновь был сдержанным, смотрел на Эрмела с неприязнью. — Здесь те, ради кого я молодость отдал. Да нет — не только молодость: вся жизнь моя оказалась с их жизнью сплетена. Не могу их оставить и на день, взять с собою тоже не могу…
— Странное, странное противоречие. — вздохнул Эрмел. — Ты знаешь, что им не избежать рока, то есть, что бы ты ни делал, конец будет один и тот же; и вот с какой-то мрачной, безысходной обреченностью ты все равно пытаешься предотвратить этот рок.
— Ворон… ворон… — шептал Фалко, и по щекам его катились слезы. Долгое время, он не мог ничего выговорить, от разрывающих его изнутри чувств, но потом, все-таки, собрался, и произнес. — …Я уж привык делать то, что сердце мне велит: рядом с ними, я на своем месте, и пусть роль моя невелика, пусть я ничего не смогу изменить, но… именно рядом с ними я живу по настоящему, где-то там, у холмов родимых, я испытывал бы какое-то счастье, да писал бы стихи, да — вдыхал бы родимый воздух. Но живу я только рядом с ними… Как это объяснить, как влюбленный может объяснить свои чувства, как можно до конца изъяснить, что несет в себе свет дальних звезд?.. Нет — это выше нашего понимания… Ворон, ворон — как же хорошо ты спрятался за этой светлой личиной!..
В это время, в дальней конце аллее показались Робин, Рэнис и Ринэм, которые стремительно, взявшись за руки шли. Именно про них и спросил Эрмел, когда вышел в парк. Легкие и темные, они стремительно надвигались, а их развивающиеся, густые, черные, с серебристыми прожилками волосы вздымались при каждом их движении. Казалось, они сейчас подхватят и хоббитов и Эрмела, и унесут в какой-то сказочный мир. Конечно, око Робина заливалось светом, и он восторженным голосом вещал про любовь. Да — все это время он, держа своих братьев за руки, носился по аллеям, и проповедовал, проповедовал. В этом возбужденном, лихорадочном состоянии, ему казалось, что помимо двух братьев, вокруг еще множество слушателей, и он уверен был, что они внимательно запоминают каждое его слово, верят ему, и несомненно станут теперь жить по новому. Так, помимо этих незримых слушателей, были еще и статуи, и Робин был уверен, что и они наделены жизнью, и, конечно же, вскоре сойдут со своих постаментов, невесомые, как виденья из снов, будут парить по этим аллеям, сиять любовью. При всем том, Робин и не сознавал того, что ищет Альфонсо, с которым в какое-то мгновенье он разлучился, и чувствовал, что потерял брата, одиноким себя чувствовал. Ему даже показалось, что Эрмел — это Альфонсо, и он, все держа братьев за руки, бросился к нему, но вот уж понял свою ошибку; остановился, вздохнул — тут же просиял, остановился в шаге от него, и громким голосом произнес:
