Кирилл Берендеев - Осада (СИ)
Он был прав, лучше на это не смотреть. Но если посмотрел, лучше не отрываться. Барвиха предстала сожженной до фундамента, нетронутым оставался лишь поселок напротив; впрочем, и его сейчас зачем-то сносили, видимо, из тех же мамаевых соображений. Мы ехали медленно, отправив БТР на разведку, я смотрел, пытаясь отсюда углядеть в лесной чаще знакомый дом, конечно, бесполезно, слишком далеко он затерялся в лесу, странно, но до сих пор над уничтоженными особняками кое-где еще курился дымок. Точно приходили не раз и не два. Добивая. Хотя я прекрасно понимал, что это не так.
Простые дома они обошли своим вниманием, что неудивительно. В армию шли как раз из таких кирпичных лачуг пятидесятилетней давности, из хрущевок, из панельных многоэтажек; в спецназ же ФСБ и тем паче ФСО, сманивали уже из институтов, или отличившихся контрактников. Или просто проверенных людей, желавших попасть, и порой ждущих этого годами. Требования к соискателям предъявлялись всегда очень жесткие, порой жестокие, отбор колоссальный, но желающих не убавлялось, напротив, последние годы их становилось все больше. Оно и понятно, в армию деградировавшую день ото дня, или милицию, как альтернативу, впрочем, ставшую предметом уже не насмешек, но лютой ненависти, и не меньшего страха, идти не было ни желания, ни сил. Эти же две организации представлялись единственными, не затронутыми червем всеобщего гниения, а потому если уж пристал долг служить родине, то лучше избежать армейского произвола или милицейского беспредела, а прорваться, в особые части. Хоть и не синекура, но и доход и уважение, и главное, не тот кошмар, предлагавшийся к прохождению всем молодым людям от восемнадцати до двадцати семи.
– Все чисто, – сообщила рация. Нефедов посмотрел на меня. Я невольно вжался в кресло.
– Спасибо, – произнес Владислав Григорьевич, – мы сейчас будем.
Миновав мост через речку Саминку внедорожники двинулись через лес, почти девственный, не трогаемый никем со времен, наверное, Тишайшего, распорядившегося возводить дворцы для приближенных особ с западной стороны тогда еще крохотной Москвы. В ту пору здесь, верно, и вовсе был сплошной бурелом.
Машины проехали сотню метров, показался первый особняк. Сожженный. До моего дома еще триста метров, если на первом повороте свернуть направо, а потом еще раз направо.
– Что им было надо здесь? – не своим голосом спросил я, глядя и пытаясь не смотреть на руины. Предчувствуя, что увижу.
– Я же сказал, крови напиться, – как-то безлично ответил Нефедов, хотя и у него щека дернулась. – Что ж еще. Вот что странно, приехали они на военных «Хаммерах», прямо как из той партии, что мы заказывали.
– А помощь?
– Вы будете горько смеяться, Торопец, но помощи не было. С постов никто не тронулся в течении всей ночи. С одной стороны, их можно понять, сила на Можайском и Рублево-Успенском шоссе не такая великая, а с другой…. И потом, в ту ночь много дезертировало. Как первый крик о помощи пришел…. Им было шесть часов на поругание. Вот они ни один не пропустили. Жгли и расстреливали все, что попадалось на глаза.
Мы проехали воронку от взрыва. Я кивнул в ее сторону, Владислав Григорьевич пожал плечами:
– Вертолеты подняли. Прямо в ночь, пять ми-восьмых. Ориентировались по горящим зданиям, но больше навредили, чем помогли, через час их отозвали. Один они сумели подбить из ПЗРК. Не удивляйтесь, склад разграбили. Их ведь много в Подмосковье брошенных осталось…. А потом пришли мертвецы, как почуяли. Прошли через всё и через всех. Спаслись те, кто имел бронированные машины и умел хорошо водить.
– Сколько спаслось?
– Меньше полусотни, – машина остановилась на перекрестке и свернула вправо. И сделала еще один поворот.
Комок застрял в горле. Я не шевелился, глаза не смели даже моргнуть, пока резь не стала невыносимой. А потом я увидел свой дом.
Ничего. Ни единого повреждения, если не считать разбитых въездных ворот. Словно к нему не посмели подойти. Словно…
Я увидел на стене несколько пунктирных отметин, оставшихся от пулеметных очередей. И тут только закрыл глаза. Кажется, отключился. Потому, как, когда в следующий раз открыл их, мы уже снова находились на Подушкинском шоссе, подъезжая, вслед за БТРом, к посту. Я резко дернулся, оглянулся по сторонам, посмотрел назад. И снова сел.
– Я отвезу вас домой, – тихо сказал Владислав Григорьевич. Я покачал головой. Как затюканный школьник.
– Нет, в Кремль. У меня еще работы очень много. Очень много…
– Как скажете, – внедорожник мягко набрал ход и устремился в сторону столицы. Въехав, он помчался по крайней правой полосе, выскакивая на тротуар. Народу почти не было, Нефедов включил сигнал, распугивая всех, кто мог бы оказаться на пути. На Аминьевском он выскочил на встречную, и срезав, проехал на Кутузовский проспект. Кажется, еще мгновение, и я оказался внутри кремлевских стен. Машина припарковалась возле здания Сената, я вышел, добрался до своего кабинета, не помню как, снова провал. Сел за стол и долго смотрел на папки входящих. А потом заплакал, уткнувшись лицом в сложенные руки.
В ту ночь мне снились кошмары, мучительные и липкие, никак не проходящие, невзирая на снотворное, а может, благодаря ему, но я радовался их появлению, а потому, хотя и встал с чугунной головой, разбитый виденным ночью, не стал спешить на работу, подловил себя за тем, что бреясь, просто смотрю не то в зеркало, не то внутрь себя, пытаясь вспомнить все до мельчайших деталей, восстановить все подробности пережитого. Ведь я снова увидел маму. Пусть так, но она опять была со мной.
Через день Владислав Григорьевич навестил меня. Принес папку каких-то диаграмм и графиков.
– Сравнительно приятные новости, Торопец, – произнес он и только после этого спросил, кладя папку на стол: – Как вы? – Я пожал плечами.
– Сравнительно ничего. После поездки… хорошо, что вы меня туда отвезли.
– Терпите, Артем, – Нефедов хлопнул по папке ладонью так, что я вздрогнул. – Терпите. Это единственное, что остается. Потом… может и привыкнете даже. Все когда-то через это проходят.
– Что это у вас? – на глаза снова навернулись слезы. Сегодня утром я тоже плакал, потому что кошмар столь прочно преследовал меня обе ночи, что я не мог нарадоваться ему.
– Последние данные. Все восставшие, что жили у нас в лаборатории самопроизвольно сдохли, даже контрольные экземпляры. Вы представляете, Артем. Просто сдохли, сегодня утром их нашли разложившимися трупами.
– Батарейка кончилась, – вздохнул я. Мир показался чуточку светлее.
– Именно так. Сегодня заседание Совбеза, сообщите приятную новость Денису Андреевичу, а я к Пашкову пока. Он был тут, как мне сообщили.
– Встречается с президентом. Скоро выйдет.
– Я его утешу, – и Владислав Григорьевич вышел из кабинета.
– Постойте, – окликнул директора я, – а что с обращенными?
Нефедов загадочно улыбнулся. Пожал плечами.
– Пока ничего. Но какая разница. У них ведь точно такая же батарейка. И она в любом случае подойдет к концу.
И он громко хлопнул дверью, выйдя в коридор.
– Виктор Васильевич, – донеслось до моего уха. – Очень кстати. У меня есть чем вас порадовать.
103.
В последующие дни температура немного спала, но продолжала упорно держаться у отметки тридцать семь с половиной. Лекарство, если и помогало, то немного, и явно не способствовало излечению. Гурова что-то напутала, ошиблась диагнозом или выписала слишком слабый препарат, без учета состояния Леонида. Все эти дни Оперман бродил, словно привидение, по комнатам на ватных ногах и снова ложился в постель, Лисицын несколько раз советовал ему наплевать на все и спать, но тому не спалось, он хотел послушать последние новости, глаза слезились, так что хоть по радио, и вообще, поговорить с другом, неважно, о чем, просто поболтать, будто они давно не виделись и за это время накопилась масса новостей.
Оперман говорил о наступившей золотой осени, давно он не видел такую красоту, будет время обязательно выйдет, просто для того, чтобы прогуляться, благо погода установилась сухая и теплая около двадцати градусов, что значительно превышало климатическую норму. Деревья рдели красным, желтели позолотой, кусты пятнели синевой жухшей листвы, покрывались серым налетом времени. Еще не затопили, и пока непонятно, затопят или нет, но сейчас, в такую теплынь, это казалось неважным. Леонид вспоминал прошлые осени и мечтал сполна ощутить нынешнюю, мягкую искрящуюся, теплую, золотистую, окунуться в ее очарование, прислушаться к ней, приглядеться, вдохнуть запахи уходящего лета и наступающей зимы, запахи смены времен, удивительные и каждый раз неповторимые.
Он вспоминал своих однокашников, так же потерянных где-то во времени, потом не выдержал, достал снимки выпускного класса, а так же сделанных в время последнего звонка, тогда он еще страстно увлекался фотографией. Позже Леонид с воспоминаний о девочке Кате, в которую влюбился в шестом, хотя она не то, чтобы очень симпатичная, но весьма положительная во всех смыслах особа, он переключился на свое старое хобби. Фотографировал он часто и помногу, зеркальным «Зенитом», подаренным отцом, в школу таскал на разные мероприятия и снимал по нескольку пленок за раз, а позже, запершись в ванной с таким же страстным фотолюбителем, как и он сам, Андреем, печатал снимки девять на двенадцать, часто на них попадала и Катя, у него сохранились эти снимки, надо только найти. Тогда что это стоило, копейки, это позже он вынужден был продать фотоаппарат, больше за ненадобностью, нежели рассчитывая выручить какой барыш. А потом на смену пришли цифровые «мыльницы», а потом и нормальные зеркальные камеры, жаль, денег на них как не было, так и нет. Да и снимать незаметно перехотелось, разве что осень из окна, но это можно сделать и обычной камерой компьютера, вот только послать снимки некуда. А ведь подумать только, совсем недавно еще казалось без Интернета прожить вообще невозможно. Ныне ж, когда его почитай месяц как нет, и все вроде свыклись, он так и вовсе перестал обращать внимания на свой компьютер, пылившийся на столе напротив, будто и не было его там. Лисицын поневоле соглашался, Оперман, оценив это как знак продолжать, разматывал дальше бесконечную нить своего монолога, в которой редкими вкраплениями встречались реплики Бориса.
