Кирилл Берендеев - Осада (СИ)
Он вспоминал своих однокашников, так же потерянных где-то во времени, потом не выдержал, достал снимки выпускного класса, а так же сделанных в время последнего звонка, тогда он еще страстно увлекался фотографией. Позже Леонид с воспоминаний о девочке Кате, в которую влюбился в шестом, хотя она не то, чтобы очень симпатичная, но весьма положительная во всех смыслах особа, он переключился на свое старое хобби. Фотографировал он часто и помногу, зеркальным «Зенитом», подаренным отцом, в школу таскал на разные мероприятия и снимал по нескольку пленок за раз, а позже, запершись в ванной с таким же страстным фотолюбителем, как и он сам, Андреем, печатал снимки девять на двенадцать, часто на них попадала и Катя, у него сохранились эти снимки, надо только найти. Тогда что это стоило, копейки, это позже он вынужден был продать фотоаппарат, больше за ненадобностью, нежели рассчитывая выручить какой барыш. А потом на смену пришли цифровые «мыльницы», а потом и нормальные зеркальные камеры, жаль, денег на них как не было, так и нет. Да и снимать незаметно перехотелось, разве что осень из окна, но это можно сделать и обычной камерой компьютера, вот только послать снимки некуда. А ведь подумать только, совсем недавно еще казалось без Интернета прожить вообще невозможно. Ныне ж, когда его почитай месяц как нет, и все вроде свыклись, он так и вовсе перестал обращать внимания на свой компьютер, пылившийся на столе напротив, будто и не было его там. Лисицын поневоле соглашался, Оперман, оценив это как знак продолжать, разматывал дальше бесконечную нить своего монолога, в которой редкими вкраплениями встречались реплики Бориса.
Он заговорил о кино, вернее, о его кризисе, за последние десять лет хороших фильмов выпущено на пальцах одной руки. И это при том, что студии тратили сумасшедшие деньги на амбициозные проекты, пожиравшие на одной рекламе сотни миллионов. И игра стоила свеч, ведь даже посредственный боевик, мимо которого двадцать лет назад можно было пройти, не обернувшись, ныне на полном серьезе почитался классикой не пойми какого жанра, венцом творения режиссера и собирал колоссальные пожертвования со зрителей; что значит, как следует промыли мозги поколению нулевых.
Впрочем, то же можно сказать и о литературе, мэтры вымерли, а после них оставалась безжизненная пустыня, вакуум, который оказались не в состоянии заполнить современные бумагомараки, причисляемые опошлившейся скудностью мысли и примитивностью изложения аудиторией к властителям дум. Что же, какие думы, такие и властители….
Борис извинился, что не может его дослушать, и напомнил о необходимости идти за продуктами.
Оба замолчали, словно коснулись запретной в разговорах темы. Оперман кивнул, не глядя, Лисицын вышел в коридор переодеваться. Единственный вопрос, который последовал от хозяина квартиры, показался немного странным, но только не в наступившие времена:
– Деньги еще берут? У нас пока хватает? – Борис ответил согласно на оба вопроса, зашнуровал ботинки и вышел. Через четверть часа вернулся: улов составил десяток упаковок вермишели быстрого приготовления, двух бутылей кетчупа и полдюжины банок тушенки: то, что еще оставалось в магазине, куда выбросили продукты из государственного резерва. Об этом никто не говорил открыто, но все понимали, не с неба же сыплется эта почти просроченная манна; как раз напротив, появляется из-под земли, с глубины в сотню метров, из запасов невесть какой давности. Сколько их осталось, как по нынешним временам до них добираться, надолго ли хватит – на этот вопрос старались не отвечать.
Едва Борис вернулся, Оперман выключил телевизор. Оба соблюдали негласное правило, некое джентльменское соглашение: Лисицын не рассказывает о событиях на улице, Леонид ни словом не обмолвится о новостях из «ящика». Скрывать правду друг от друга было проще и позволяло избегать до поры до времени ненужных вопросов.
– А хлеба не было?
– Только консервированный. Из гуманитарной помощи НАТО Советскому Союзу. Даже дата осталась: восемьдесят девятый.
– История, – вздохнул Оперман, – В свое время мне не довелось такой купить, хотя и выбрасывали в продажу.
– Тебе много чего другого удалось. Вот хоть на войну сходить или получить приз за оборону Белого дома, – Леонид посмотрел на него, хотел что-то прибавить, но не успел, закачался, Лисицын едва успел подскочить.
Оперман медленно осел на диван, склонил голову, часто задышал, пытаясь придти в себя.
– Как будто по голове мешком с ватой ударили.
– Я к Гуровой, – Леонид взглянул на часы.
– Сегодня она с утра, уже закончила прием. Лучше аспирин дай.
Через час ему полегчало, в действительности, или так он сказал, чтобы успокоить Бориса, осталось тайной. На следующий день Лисицын сходил к двум в поликлинику: поднявшаяся с утра температура у Опермана так и не спала. Поймал в коридоре врачиху, та выслушав Бориса, покачала головой.
– Ну надо же, действительно серьезно, – Борис отметил про себя, насколько та изменилась за прошедшие дни, в лучшую сторону: заметно похорошела и одевалась куда лучше, сменила кварцевые часы на золотые механические «Патек Филипп», конечно, теперь роскошь оценивалась куда дешевле, но не значит стоила меньше, просто цены так выросли, что джинсы Диора стоили столько же, сколько килограмм вырезки. Так что на часики тоже надо было накопить.
– Вы обещали другое лекарство, – напомнил Лисицын.
– Да, разумеется. Сейчас, боюсь, его просто так не достанешь, – он протянул было деньги, но терапевт не взяла, порекомендовала зайти к Тамаре Станиславовне в восьмой кабинет, там Борис и добыл коробочку с двадцатью пилюлями под строгим контролем самой Гуровой. Тут она уж не совестилась, разломила пополам принесенные десять тысяч, отдав пятитысячную бумажку товарке и только после того, как расчет завершился, объяснила Борису, как и когда принимать лекарство. В его эффективности она не сомневалась, с ходу отметя все возражения просителя, порекомендовала только обязательно не пить натощак, а как поправится, непременно зайти для окончательной проверки.
Лисицын ушел с мутной головой. Но последующие дни принесли облегчение: Леониду действительно стало куда лучше. Он еще был слаб, температура, замучившая его последние десять дней, наконец, упала, до тридцати пяти, покрыв тело липким потом, голова кружилась, он постоянно проваливался в сон, или в бред, находясь в каком-то пограничном состоянии, частенько заговаривался, но через два дня уже вышел вначале на балкон, а поскольку день стоял изумительно ясный и теплый, то и на улицу, сопровождаемый под руку неизменным Борисом.
Они, позабывшись, отправились в парк, осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане, даль из тонов перламутра, солнце холодное раннее, – поманили их в дубровы, Борис, столько раз проходивший мимо, сам повел друга в места детства. Едва миновав живую изгородь, они немедля замерли, поначалу разглядывая разноцветье красок, напоенных теплым ароматом давно убежавшего лета, а затем запамятовав, натолкнулись на серые цвета палаток, раскинувшихся на просторах парка и заполнившего его угрюмой безысходностью.
– Беженцы, я и забыл, – с досадою произнес Оперман, оглядываясь по сторонам. В этот час палаточный городок просыпался, люди выбирались наружу, шли к роднику с когда-то считавшейся целебной водой, когда здесь была еще окраина Москвы, пили или наполняли емкости, постепенно приходя в себя после тяжкого сна. Оперману все они показались одетыми одинаково, точно в этих местах находилась или колония или секта, ничего удивительного, после долгого перехода, после неудачного распределения, внове попав на воздух, не имея возможности принять душ, освежиться, да просто спокойно оправиться, беженцы потихоньку стали все больше и больше походить на безликую серую массу, живущую по своим правилам и законам. Не надо больше никуда бежать, ибо центр мира достигнут, не надо торопиться, ибо смерть сама придет в назначенный ей срок, можно ничего не делать, потому что нечего, ни о чем не думать, иначе мысли только и будут вертеться вокруг бедственного положения и лучше не мечтать, ибо фантазия всегда предаст, уйдя с другим, воплотившись тому в реальность.
Потому каждый жил не просто сегодняшним днем – нынешним часом, проснулся, уже хорошо, нашел, чем позавтракать, еще лучше, получил свою пайку от благотворителей из мэрии, вовсе замечательно; день прошел, а ты все жив, так и подавно праздник. Каждый находил свои маленькие поводы для утешения, а потому грустить оказывалось некому, все грустившие, остались позади, не дойдя до мест, обратившись или погибнув. Но оставшиеся еще живы, еще способны на что-то, что позволяет им природа, их силы, воля и разум, еще не сломлены, а сломавшиеся в первые же дни пребывания отсеялись естественным путем, палаточный городок рассчитанный на неопределенный срок, скорее всего, до конца дней нового Вавилона, не прощает малейшей слабости. Остались самые способные, крепкие духом или настолько слабые воображением, что не имели возможности представить иной расклад вещей или не видели его никогда, к ним в равной степени можно было отнести малых детей и жителей глухих поселков, на которые местные власти давно махнули рукой, не пожелав потратить копеечку на подводку газопровода, воды, канализации, обустройство давно сгнившего жилья, в котором все еще упорно ютились люди. На сэкономленные на умерших городках деньги невдалеке от этих полуживых погостов возводились дворцы, но и это обитатели трущоб прощали своим хозяевам, порой от безысходности, почувствовав себя на обочине жизни, а порой искренне считая себя ее полноценным властителем именно этой обочины, которому не нужна помощь и который и так проживет, если не загнется в процессе.
