Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика
Надо коснуться еще одного аспекта подготовительных материалов к РЖ. Значительную их часть составляют выписки из лингвистических сочинений. В издании 1996 г. они опубликованы далеко не полностью, зато в комментариях дан их обзор, в частности, перечислен круг изученных Бахтиным авторов (566, 581–582). Он гораздо шире того, что представлен в итоговом тексте. Например, в РЖ ни разу прямо не назван В. В. Виноградов (при ряде несомненных скрытых намеков), но в подготовительных материалах он фигурирует неоднократно.
В целом круг используемых работ распадается на две части. Во-первых, это сочинения, разбиравшиеся еще в волошиновском цикле. Их авторов к началу 50-х гг. в большинстве (кроме лишь Шпитцера) уже не было в живых. Вновь присутствуют Ф. де Соссюр (уже разобранный в русском переводе), К. Фосслер, А. М. Пешковский. Полемическое отношение к ним сохраняется, хотя некоторые оценки, особенно в отношении Соссюра, меняются. Есть и фамилия Л. П. Яку-бинского. Лишь кратко упоминаемые в МФЯ В. фон Гумбольдт и А. А. Потебня теперь рассмотрены более внимательно, имеются ссылки на их работы. Сохраняется положительное отношение к Потебне, проявившееся и в статье 1945 г.: отмечена важность его подхода к проблеме отношения между говорящим и слушающим (209). Отмечу и присутствие среди конспектируемых авторов уже покойного Л. В. Щербы (247), проигнорированного в МФЯ.
Второй круг авторов—современные советские лингвисты. Видно внимательное изучение доходившей до Саранска литературы, особенно первых номеров только начавшего выходить в 1952 г. журнала «Вопросы языкознания» и появившегося в том же году первого тома «Академической грамматики русского языка». Наряду с лингвистами, имена которых и сейчас хорошо известны (В. В. Виноградов, Р. И.Аванесов, В. Н. Сидоров), встречаются уже забытые или полузабытые: Н. Н. Амосова, Е. Ф. Кротевич, Н. Г. Морозова и др. Часто именно у последних языковедов Бахтин находит наиболее близкие к себе идеи. В частности, отмечена формулировка Е. Ф. Кротевича о предложении как одном из звеньев в цепи высказывания (248).
Однако в целом, безусловно, отношение к построениям современных лингвистов у Бахтина критическое. Большинство концепций оцениваются как ухудшенный по сравнению с Соссюром «абстрактно-объективистский» подход к языку, не различающий язык и речевое общение, предложение и высказывание (пусть термин «абстрактный объективизм» ни в одном из саранских текстов не употребляется, но суть претензий Бахтина связана с этим). Например, приведена цитата из введения к «Академической грамматике» (текст Л. В. Щербы, после его смерти переработанный В. В. Виноградовым): «Основные языковые единицы, из которых состоит наша речь, имеющая целью сообщение другим наших мыслей».[742] Бахтин комментирует: «При всех дальнейших рассуждениях эти „другие“, для которых только и существует речь, исчезают» (237). В другом месте критикуется точка зрения А. М. Пешков-ского и В. В. Виноградова о категориях времени и модальности как определяющих признаках предложения: «Эти категории в высказывании приобретают утверждающее значение, а не формально обобщенное, как в предложении» (245). Отмечена «путаница понятий» в «Академической грамматике», где смешиваются «речь», «диалект», «стиль» (264). Такая путаница констатируется и у В. В. Виноградова, который мог употребить как синонимы «модальные типы предложений» и «модальные типы высказываний» (277).
Конечно, «путаница понятий» была и у самого Бахтина, однако иная. Предложение и высказывание он четко разграничивал. А вот высказывание и речевые жанры ему долго не удавалось строго разграничивать. Но в саранских текстах, как и в МФЯ, мы имеем дело с новой концепцией, которая, как часто бывает, терминологически формулировалась нечетко. Критиковавшиеся же Бахтиным лингвисты в большинстве (хотя не все!) относились к категории «эпигонов-систематизаторов» уже не самых передовых на тот день идей.
VI.2.4. «Проблемаречевых жанров»
В одном из черновых текстов имеется упоминание о том, что автор готовит «журнальную статью» (253). Неясно, о каком из журналов идет речь. Имелись ли в виду «Ученые записки» Мордовского пединститута, в котором Михаил Михайлович имел безусловную возможность печататься, но не опубликовался за все 50-е гг. ни разу? Или же он собирался отправить статью, скажем, в «Вопросы языкознания»? Трудно сказать. Данная тема записывалась Бахтину как плановая на 1953 г. (537). Как он потом отчитывался за нее, неизвестно. Во всяком случае, очевидно, что не менее двух лет ученый был увлечен темой, много над ней работал и дошел в своей работе до довольно продвинутой стадии. Начал складываться связный текст, вряд ли до конца отделанный, но уже близкий к готовому для печати виду. Это и самый законченный, и самый пространный из текстов Бахтина 50-х гг. Можно предполагать, что статья была написана более чем наполовину, но потом все-таки, как и многие другие тексты, заброшена автором. Она обрывается внезапно, в опубликованном варианте это происходит как раз на одной из купюр. Но в дальнейшем судьба статьи оказалась сравнительно благополучной. Из приведенных выше слов редакторов собрания сочинений о просьбе очистить РЖ от «скверных примесей» видно, что незаконченная статья готовилась к печати еще при жизни автора, хотя впервые была издана в 1978 г. У нас она выдержала уже не менее четырех изданий и переведена на ряд языков.
При всем несогласии с идеей Л. А. Гоготишвили о РЖ как тексте, написанном «чужим голосом», я в целом могу принять такую ее формулировку: «Именно в этом тексте некоторые пункты бахтин-ской концепции, благодаря их настойчивому и последовательному проговариванию на языке предполагаемого читателя—лингвиста, получили наиболее развернутое толкование (прежде всего, сама категория высказывания)» (537). По сравнению с набросками в итоговом тексте такое толкование действительно наиболее развернуто.
Прежде чем непосредственно перейти к статье, рассмотрим анализ ее исходных положений, проведенный Л. А. Гоготишвили. Она ищет место работы в «реальной дислокации сил» в советской лингвистике к 1953 г. По ее мнению, в нее входили три направления, так или иначе отраженные в РЖ: марризм, «виноградовское направление» и «зарождающийся отечественный структурализм» (539). Такое деление представляется не во всем точным. Марризм быстро исчез со сцены после выступления И. В. Сталина, одни его представители вынужденно умолкли, другие сменили подходы. Больше он никогда всерьез не возрождался. Не следует и называть советский структурализм начала 50-х гг. «зарождающимся»: и Московская, и (с некоторыми оговорками) Ленинградская школы давно уже развивали вполне структуралистские идеи, особенно в области фонологии. Л. А. Гоготишвили верно обращает внимание на существенное расхождение взглядов В. В. Виноградова и представителя Московской школы Р.И. Аванесова: она пишет, что в статьях в сборнике против Марра эти два языковеда ни в чем, кроме отрицания марриз-ма, не сходятся (538–539). Но Аванесов к тому времени был давно сформировавшимся ученым, работавшим в науке более двух десятилетий, а его концепция как раз в эти годы окончательно сложилась, получив вскоре итоговое выражение в книге.[743]
Безусловно, после ухода со сцены марризма главным в советском языкознании было противостояние близкой к структурализму Московской школы и «виноградовского направления», более традиционного и прямо ориентированного на продолжение дореволюционных традиций, от которых Московская школа уже сильно отошла.
Существовала и Ленинградская школа, хотя она после смерти Л. В. Щербы не имела столь яркого лидера и ушла на второй план. Подробнее об этой ситуации см..[744]
Что касается темы «Бахтин и марризм», также затронутой в комментариях, то можно лишь согласиться с тем, что эта тема «не имеет реальной глубины» (541). Неверно лишь утверждение Л. А. Гоготи-швили о том, что чуть ли не главной причиной отсутствия пересечений Бахтина с марризмом был тот факт, что первый никогда не анализировал что-либо «чисто грамматическое», а в центре внимания мар-ризма «стояла грамматика» (541). Первое верно лишь с оговорками (см. синтаксический анализ в статье 1945 г.), а второе неверно совсем (если только не смешивать с марризмом более поздние концепции И. И. Мещанинова и его учеников). Несомненно, в центре интересов самого Марра были категории и стадии мышления, семантика, а грамматикой он всегда занимался лишь попутно. И наконец, Л. А. Гоготишвили выдвигает такое различие «исходных стимулов и конечных целей»: для Бахтина (включая волошиновский цикл) это личность, для марризма – «та или иная степень абстрактной общности людей» (541). Второе несомненно, а первое спорно: вспомним критику индивидуализма в МФЯ и монологизма во многих работах. Но здесь уже мы выходим за пределы лингвистики.
Впрочем, в одном месте рукописи РЖ на полях имеется несколько загадочная фраза: «На ранних стадиях речевой культуры говорят только жанрами, не различая слов и предложений» (550). В текст она вставлена не была. Эта фраза явно перекликается с тем фрагментом МФЯ, где со ссылками на Марра говорится о совпадении значения с темой «на ранних стадиях речевой культуры». Здесь имя Марра не упомянуто, но это—вновь комментарий к марровским гипотезам о характере языка в эпоху непосредственно после его возникновения. Итак, интерес Бахтина к некоторым идеям Марра был и в 50-е гг., причем как раз там, где он был у авторов МФЯ. Но это – частный вопрос.