Людмила Зубова - Языки современной поэзии
Этимологическая игра со словом жрать имеется и в строках из стихотворения «Классическое»:
Полыхает в камине полено,
и тихонько туда и сюда
колыхаются два гобелена.
И на левом — картина труда:
жнут жнецы и ваятель ваяет,
жрут жрецы, Танька Ваньку валяет.
После этимологического повтора полыхает полено, тавтологических сочетаний — жнут жнецы, ваятель ваяет и слова жрут жрецы тоже по инерции сначала воспринимаются как тавтология, затем как каламбур, но на самом деле оказывается, что именно тавтологическим такое сочетание и является. Корень жр- с его вариантами жар-, жер- фонетически произволен от корня гор-, представленного в своем первоначальном виде словами гореть, горе. И, в соответствии с этимологией слова, жрец — ‘тот, кто сжигает жертву’ (у слова жертва тот же корень).
Лосев обращает внимание читателя на то, что забвение этимологии слов порождает языковые парадоксы:
В белом кафе на пляже идет гудьба.
Мальчик громит марсиан в упоении грозном.
Вилкой по водке писано: ЖИЗНЬ И СУДЬБА —
пишет в углу подвыпивший мелкий Гроссман.
Сочетание вилкой по водке писано явно производно от выражения вилами по воде писано — ‘не зафиксировано документально: недостоверно, неизвестно’. Несмотря на фонетическую устойчивость корней в словах вода и водка, вилы и вилка, эти слова с уменьшительными суффиксами настолько лексикализовались (превратились в самостоятельные единицы языка), что естественная связь между производящими и производными словами кажется парадоксальной.
В цитированном фрагменте есть сигнал, указывающий на то, что вилкой по водке — слова с уменьшительными суффиксами, которые уже перестали восприниматься как уменьшительные. Это и слово мальчик, и сочетание мелкий Гроссман, представляющее собой противоречивое сочетание — оксюморон: фамилия Гроссман этимологически означает ‘большой человек’. Очень возможно, что как исходный фразеологизм вилами по воде писано, так и производный вилкой по водке писано соотносятся по смыслу с названиями произведений В. Гроссмана «Жизнь и судьба» и «Все течет» (тогда жизнь метафоризируется как вода —> водка, а судьба — как вилы —> вилка). Уподобление жизни и времени воде, восходящее к античной философии, нашло развернутое метафорическое выражение в поэзии Бродского. У Лосева же превращение слов вилы и вода в деминутивы иронически говорит об измельчании жизни.
Лосев превращает в художественный текст и указание на такую существенную закономерность языковых изменений: значение слова, находящегося на пути к обессмысливанию из-за фразеологизированного употребления (например, в качестве постоянного эпитета), нуждается в дополнительном подкреплении (ср. дублирование значения при заимствовании иноязычных слов: в анфас, передовой авангард, короткие шорты):
Незримый хранитель могучему дан.
Олег усмехается веще.
Он едет и едет, в руке чемодан[47],
в нем череп и прочие вещи.
Идет вдохновенный кудесник за ним.
Незримый хранитель над ними незрим.
Следующий пример касается грамматики:
Их имена, Господи, Ты веси,
сколько песчинок, нам ли их счесть, с размаху
мокрой рукой шлепнет прибой на весы.
В белом кафе ударник рванет рубаху.
Лосев, иронически наблюдая забвение и смысловое опустошение формы веси со значением ‘знаешь’ (от глагола вѣдети), предлагает новую образную мотивацию слова, основанную на созвучии древнеславянского веси — ‘ведаешь’ и современного просторечного весить — ‘взвешивать’. Форма веси в значении ‘взвешиваешь, употребленная как псевдоархаизм, демонстрирует отчаянную попытку человека, утрачивающего культуру, все же понять значение слов — хотя бы и не так, как они представлены в исходных сакральных текстах, но все же, по существу, верно.
В стихотворении «ПВО» выражение гой ecu при сохранении лексического и грамматического значения глагола ecu (2-е лицо настоящего времени глагола быть) травестировано переосмыслением компонента гой. Бывший императив глагола гоити — ‘жить, здравствовать’ представлен существительным гой — ‘нееврей’.
Еще некрещеному небу Стожар
от брани и похоти жарко.
То гойку на койку завалит хазар,
то взвоет под гоем хазарка:
«Ой, батюшки-светы, ой, гой ты еси!»
И так заплетаются судьбы Руси.
Тел переплетенье на десять веков
записано дезоксирибо-
нуклеиновой вязью в скрижали белков,
и почерк мой бьется, как рыба:
то вниз да по Волге, то противу прет,
то слева направо, то наоборот[51].
Архаизмы и псевдоархаизмы — важнейший элемент в поэтике Лосева. Именно расхождение между исходным значением древней формы с ее современным восприятием часто становится смыслообразующим фактором:
Се возвращается блудливый сукин сын
туда, туда, в страну родных осин,
где племена к востоку от Ильменя
все делят шкуру неубитого пельменя.
Он возвращается, стопы его болят,
вся речь его чужой пропахла речью,
он возвращается, встают ему навстречу
тьма — лес — топь блат.
В этом тексте слово лес совмещает в себе разные грамматические значения. Оно стоит одновременно в именительном падеже единственного числа и в архаическом родительном множественного числа — с нулевым окончанием.
Современным формам существительных в сочетаниях типа без плодов, от городов, из лесов соответствовали старославянские и древнерусские формы без плод, от город, из лес. Нулевое окончание в родительном падеже множественного числа сохранилось у некоторых слов: полк солдат, без сапог, мешок яблок. Конкуренция старых и новых окончаний привела к вариантности: килограмм помидоров и килограмм помидор, а также к противоречивости нормативных установок (не объяснимых никакой логикой): без носков, но без чулок.
У Лосева совмещенная грамматическая омонимия замаскирована двойной синтаксической отнесенностью: слово лес как именительный падеж читается в ряду тьма — лес — топь, а как родительный в параллелизме с конструкцией топь блат (перифраза строки Пушкина Из тьмы лесов, из топи блат из поэмы «Медный всадник»[53]). Грамматическая двойственность изобразительно моделирует не только непроходимость лесов и болот, но и затрудненность, с которой блудный сын может воспринять родной язык через чужую речь. Слово блат в таком тексте может быть воспринято и как слово в значении ‘привилегия знакомому’. Выражение в страну родных осин уже заранее настраивает на тему языка и заимствований (вся речь его чужой пропахла речью), отсылая к строке И. С. Тургенева (на язык родных осин в эпиграмме переводчику Шекспира Н. Х. Кетчеру)[54].
Грамматическую двусмысленность можно видеть и в таком фрагменте:
Я похмельем за виски оттаскан.
Не поднять тяжелой головы.
В грязноватом поезде татарском
подъезжаю к городу Москвы.
Форма Москвы в дательном падеже имитирует безграмотную речь в поезде (в диалектах и социальном просторечии формы дательного и родительного падежей часто зеркально противоположны литературным: к сестры поехал, у сестре был). Нарушение нормы в данном случае восстанавливает первичное значение слова город — ‘ограда’. Текст допускает и прочтение формы Москвы не топонимом, а, как в древнерусском языке, собирательным этнонимом (Москва как чудь, меря и т. д.; возможно, как братва, татарва).