Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Происходит своего рода тренаж разума, даже радость по поводу догадки. Но меня, однако, такие разгадки скоро раздражают. <…> Мне и в литературе не нравится изящно-самоценный образ, настораживает красивость…[775]
Противопоставление «рационализма» модернистски-авангардного искусства и «органики» реализма также восходит к описанному Бурдье инвариантному конфликту «формы», маркирующей культуру привилегированных групп, и «субстанции», определяющей вкусовые предпочтения подчиненных[776], и возвращает нас к первоначальному противостоянию «деревенщиков» городской творческой элите. В свете конфликта «формы» и «субстанции» становится понятным недоверие Шукшина к типу «интеллектуального актера», воплощенному любимцем интеллигенции Иннокентием Смоктуновским. За Смоктуновским режиссер и писатель готов был признать «легкость необыкновенную, демократичность, свободу»[777] (правда, первая часть комплимента вызывает аллюзии на самохарактеристику гоголевского Хлестакова), но эти свойства казались ему сознательно культивируемыми, а потому неорганичными. Напротив, актеры, наподобие Жана Габена, чью пластику Шукшин возводил к культуре французского крестьянина, завораживали его[778]. «Правдивость» актерской игры, создаваемого литературного текста или даже бытового поведения исключала формальные ухищрения, и об этом Шукшин одно время твердил с «народнической» бескомпромиссностью: «Стыдно, например, “выделывать ногами кренделя”, когда народу плохо»[779]. Реакция интеллектуала, эстета, профессионального зрителя – критика, с вызовом заявлял он, для него менее значима, нежели реакция зрителя рядового:
Меня вообще больше интересует реакция непрофессионального зрителя. Живые люди – страшные критики, потому что каждый из них пропускает искусство через собственный, всегда уникальный жизненный опыт, и в столкновении с этим реальным жизненным опытом обнажаются стереотипы мышления художника. Критиков не боюсь – у них свои штампы…[780]
Александр Куляпин делает справедливое замечание о нарастании «литературности» в творчестве Шукшина последних лет и явном запаздывании критики, которая по инерции продолжала обсуждать «простоту» и «правдивость» шукшинских произведений[781]. Но художественная практика и нормы публичной самопрезентации не обязательно жестко зависят друг от друга, и в случае Шукшина усложнение интертекстуальной поэтики не отменяло потребности в публичном дистанцировании от интеллектуальной рафинированности эстетов.
Споры о героеКак известно, в период становления «деревенская проза» резко отступила от соцреалистических шаблонов в выборе героев и изображении характеров и сместила интерес с «молодых агрономов, живущих нововведениями», на «старых крестьян, живущих воспоминаниями»[782]. Потом на протяжении почти двух десятилетий авторы-«неопочвенники» создавали различные типы героев (достаточно упомянуть опыты В. Шукшина), но национально-консервативная критика обычно фокусировала читательское внимание на вариациях поэтизированного «народного характера», который сводился к узнаваемым моделям с классической литературной генеалогией (Платон Каратаев, герои-праведники Лескова, «цельные натуры» из пьес Островского, Аким из толстовской «Власти тьмы»). Механизм легитимации подобного выбора был прежним – ссылка на суждение классика, бесспорное в силу того, что принадлежит классику. Внимание к «народному» крестьянскому типу, которым славилась «деревенская проза», вообще является отличительной чертой русской литературы, доказывал Ю. Селезнев, и далее превращал этот тезис в аксиому при помощи соответствующих цитат из классиков:
Подлинно русскому писателю, утверждал революционный демократ (В.Г. Белинский. – А.Р.), «Россию нужно любить на корню, в самом стержне, основании ее», а корень ее, основание – «простой русский человек, на обиходном языке называемый крестьянином или мужиком».
Родоначальник социалистического реализма Горький, продолжая все ту же мысль, указывал: «нам снова необходимо крепко подумать о русском народе, вернуться к задаче познания духа его»[783].
Впрочем, именно в области характерологии традиционализм «деревенской прозы» проявился весьма убедительно: социальные качества крестьянского типа, описанного классиками, были существенно конкретизированы «неопочвенниками», а правая критика придала им универсальный характер. В итоге эти качества стали не зависящими от контекста этическими нормами, следование которым, по идее, должно было обеспечить желанную «преемственность» поколений и «связь» времен (отсюда призывы «не растерять», «сохранить верность» и т. п.). Дело еще в том, что «базовый характер»[784], в изображении которого были так сильны «деревенщики», обычно – проекция сформированного культурой идеального образа Я, в то время как отступления от такого литературного «инварианта» связаны с осмыслением различных форм «инаковости». С этой точки зрения споры о герое, «национальном характере» – это споры о возможностях существования «инаковости», о социокультурном Другом и его статусе в культуре.
Невозможно пройти мимо того факта, что параметры идеального «народного характера» в 1960-е годы выявлялись в полемике «деревенской» школы, чью идеологическую позицию «изобретала» национально-консервативная критика, с прозой «исповедальной»[785]. В ходе длительного спора вопросы о типе современного человека в произведениях Василия Аксенова, Анатолия Гладилина, Анатолия Кузнецова, о его ценности поднимались постоянно. Правая критика подчеркивала короткую культурно-генеалогическую «историю» подобного героя. Его происхождение выразительно датировалось эпохой 1960-х, когда «отрицались преемственность поколений, роль традиций, культурное наследие прошлого, правда, в основном недавнего…»[786], иначе говоря, все то, на чем новые лидеры общественного мнения выстраивали свою групповую идентичность и чем предлагали руководствоваться читателю. Вызванный к жизни либерализацией общественного климата и десталинизаторскими тенденциями, герой «исповедальной прозы» вызывал у них, в основном, снисходительно-раздраженную оценку – инфантильный индивидуалист, нигилист, эгоцентрик с необоснованными претензиями на исключительность[787]; его поступки, истолкованные в свете «народной морали», выглядели предосудительными, искания – поверхностными, стиль самовыражения – нарциссическим. Попытки персонажей Аксенова и Гладилина высвободиться из-под власти навязываемых авторитетов, сформировать «приватное» пространство или пространство дружеского сообщества поверялись мифологизированной «народной жизнью», в которой ему всякий раз не находилось места, поскольку манифестируемые им ценности были слишком далеки от «народных»[788].
Новому, порожденному современной городской цивилизацией герою-интеллектуалу адресовались и замечания эстетического свойства. Правой критике он казался художественно «недовоплощенным», схематичным. Палиевский, например, настаивал, что ученые – персонажи фильма Михаила Ромма «Девять дней одного года» (1961) психологически плоски, поскольку являются носителями сухого сциентизма и их изображение подчинено моде на героя-интеллектуала:
…те лица, которые фигурируют там (в фильме. – А.Р.) под видом очень сложных и духовно богатых людей, на самом деле представляют собой удивительно примитивные, слегка «подкрашенные» под индивидуальность абстрактные «типы»…[789]
«Удивительно аскетичными в своем отношении к природе, материнству, к разнообразным общечеловеческим страстям»[790] находил Виктор Чалмаев персонажей Даниила Гранина. Герой-интеллектуал, верящий в научный прогресс и способный ради него на жертвенные поступки[791], Палиевского и его единомышленников, действительно, не мог серьезно увлечь. Доверие современных авторов к сциентистским утопиям казалось им недостойным художника, а сама идея прогресса, входившая в официальный идеологический репертуар, с оглядкой, но планомерно ими компрометировалась («…всякий прогресс относителен и в ходе прогресса люди всегда не только приобретают, но и нечто теряют, <…> “прогрессивное” – это далеко не всегда значит “хорошее”…»[792]). Вычитанная из русской классики антитеза «умного сердца» и «бессердечного разума» также активно привлекалась для доказательства «безжизненности», «неукорененности» героя-интеллектуала в отечественной культуре. Тактика дискредитации такого персонажа не отличалась изощренностью: его следовало типологически сблизить с персонажами-рационалистами XIX века, наподобие гончаровского Штольца, а затем обличить его эмоциональную бедность ссылкой на прозрения литераторов-классиков.
