Протоиерей Георгий Ореханов - Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников
В 1885 г. встал вопрос об издании 12-го тома 5-го собрания сочинений Л. Н. Толстого. В этот том, по замыслу С. А. Толстой, должны были войти трактаты «Исповедь», «В чем моя вера?», «Так что же нам делать?». Таким образом, это была новая попытка издать в России религиозные трактаты писателя, которые уже были известны в рукописных копиях в кругах заинтересованных лиц. По вопросу издания С. А. Толстая была вынуждена вступить в переписку с обер-прокурором Св. Синода, так как рукопись 12-го тома была отдана на отзыв духовной цензуре, причем ситуация усложнялась тем, что официальный цензор прот. А. М. Иванцов-Платонов фактически поддержал писателя, сделав некоторые изъятия из трактатов и составив к ним свой собственный комментарий, о котором шла речь выше[1000].
Однако Св. Синод задерживал окончательное решение вопроса, поэтому С. А. Толстая обратилась с письмом к К. П. Победоносцеву с просьбой дать ей решительный ответ о судьбе 12-го тома. 16 декабря 1885 года К. П. Победоносцев отвечает С. А. Толстой письмом, смысл которого сводится к следующему: нет никакой возможности и надежды издать данную рукопись. При этом Победоносцев подчеркивает: «Примечания Иванцова-Платонова не только не ослабляют действие сочинения, но еще усиливают его в отрицательном смысле… по совести скажу вам: книга эта, при всем добром намерении автора, – книга, которая произведет вредное действие на умы» (ПСС. Т. 25. С. 758). При этом обер-прокурор Св. Синода подчеркивает, что самые добрые намерения любого писателя и деятеля преломляются через очень сложную социально-политическую призму и в конечном счете могут привести совсем не к тому результату, которого ждет автор. В июле 1886 г. Московский духовный цензурный комитет уведомил жену писателя о своем определении «не разрешать к печати означенные сочинения» (ПСС. Т. 23. С. 522).
Тем не менее, анализируя частную переписку К. П. Победоносцева, можно заключить, что обер-прокурор Св. Синода вовсе не был бездумным гонителем таланта писателя. Наоборот, К. П. Победоносцев являлся очень внимательным читателем произведений Л. Н. Толстого. Это видно по истории постановки драмы «Власть тьмы». Так как с пьесой сразу возникли серьезные цензурные проблемы, за дело взялся В. Г. Чертков, который воспользовался «стандартным» приемом: постарался ознакомить с содержанием пьесы как можно большее число влиятельных лиц из светского общества, способных оказать давление на цензурные сферы. Драма читалась в различных салонах, мать Черткова, Е. И. Черткова, постаралась добиться положительного отношения к произведению со стороны министра двора гр. И. И. Воронцова-Дашкова. 13 января 1887 г. пьеса была разрешена к печати, а 24-го – к постановке на сцене Александринского театра. 27 января 1887 г. драма читалась на квартире Воронцова-Дашкова в присутствии государя и членов его семьи, причем государь остался, по-видимому, очень доволен произведением и вызвался быть на генеральной репетиции пьесы. 18 февраля К. П. Победоносцев вынужден был обратиться к императору с письмом, в котором протестовал против постановки пьесы на императорской сцене. Очень примечательно его мнение о пьесе: «Искусство писателя замечательное, но какое унижение искусства»[1001].
Эта способность К. П. Победоносцева читать и оценивать ярко проявилась в связи с историей публикации «Крейцеровой сонаты». Еще до того как повесть была окончательно отделана, она стала распространяться в рукописных списках, причем особенно интенсивно после первого чтения рукописи 28 октября 1889 г. в доме родственников Толстых, Кузьминских.
Практически сразу после этого чтения были готовы 300 литографических копий, которые мгновенно разошлись по всему Петербургу, причем с этих копий в гораздо большем количестве были сделаны новые с помощью домашних гектографов (см.: ПСС. Т. 27. С. 588)[1002]. Гр. А. А. Толстая вспоминала по этому поводу: «Трудно себе представить, что произошло, например, когда явились “Крейцерова соната” и “Власть тьмы”. Еще не допущенные к печати, эти произведения переписывались уже сотнями и тысячами экземпляров, переходили из рук в руки, переводились на все языки и читались везде с неимоверною страстностью; казалось подчас, что публика, забыв все свои личные заботы, жила только литературой графа Толстого… Самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой»[1003].
Первоначально в намерение К. П. Победоносцева не входило читать новую повесть Толстого. Затем обер-прокурор Св. Синода все-таки с ней ознакомился, его реакция на это произведение изложена в письме Е. М. Феоктистову от 6 февраля 1890 г., которое с полным основанием можно назвать программным. В нем находит отражение очень важная черта характера К. П. Победоносцева – способность серьезно и с вниманием отнестись к явлению, лично ему чуждому. Оказывается, что при всей своей колоссальной занятости Победоносцев оставался внимательным и вдумчивым читателем: «Прочел я первые две тетради: тошно становилось – мерзко до циничности показалось. Потом стал читать еще (сразу все читать душа болит), и мысль стала проясняться» (ПСС. Т. 27. С. 593. Примеч. 2). Победоносцев отдает должное не только художественному таланту Толстого (как в случае драмы «Власть тьмы»), но и его философским обобщениям. Но только с одной оговоркой – эти обобщения неприемлемы для обер-прокурора Св. Синода: «Да, надо сказать, – ведь все, что тут написано, – правда, как в зеркале, хотя я написал бы то же самое совсем иначе, а так, как у него написано, хотя и зеркало, но с пузырем – и от этого кривит» (ПСС. Т. 27. С. 593. Примеч. 2).
Еще раз подчеркнем: поразительно, каким внимательным читателем Толстого является Победоносцев. Хорошо известно, что Константин Петрович читал все, что было значительного в русской и европейской литературе, журналистике, социологии. Но из письма Е. М. Феоктистову видно, как читал Победоносцев. Обер-прокурор Св. Синода подметил серьезные колебания главного героя повести, Позднышева, который признает, что, помимо натуралистического взгляда на брак, есть и другой взгляд – как на Таинство, но сейчас, т. е. во второй половине XIX в., так на брак уже никто не смотрит. Победоносцев отмечает стремление героя Толстого к покаянию, отмечает, что если бы в сердце героя нашлась возможность признать и свою вину и протянуть руку помощи запутавшейся жене, история этой семьи могла бы сложиться по-другому: «…и от мужа зависело только пожалеть ее и вовремя остановить – не свирепым укором, а ласкою» (ПСС. Т. 27. С. 594).
Здесь нужно иметь в виду еще одно обстоятельство. Как совершенно справедливо заметил прот. Г. Митрофанов, именно русская литература впервые серьезно попыталась осмыслить проблему семьи и положение женщины в семье в XIX в., но литературный «образ идеальной женщины и семьи не связан с православием»; кроме того, реально, исторически также только в XIX в. происходит «осознание брака как единственного, на веки данного Богом»[1004]. Таким образом, в XIX в. мы имеем дело с двумя процессами, шедшими параллельно: осознание, рефлексия смысла христианской семьи и формирование идеала свободной любви и свободной женщины, которая стремится вырваться из жестоких рамок поработившей ее навеки семьи.
Победоносцев находит в себе силы признать нравственную правду повести Л. Н. Толстого: «И все-таки правда, правда в этом негодовании, с которым автор относится к обществу и его быту, узаконяющему разврат в браке. Произведение могучее. И когда я спрашиваю себя, следует ли запретить его во имя нравственности, я не в силах ответить да. Оболживит меня общий голос людей, дорожащих идеалом, которые, прочтя вещь негласно, скажут: а ведь это правда <…> Знаю, что это чтение никого не исправит, что во многих читателях оно достигнет противоположной цели <…> И не разделяю мнение тех, кои готовы возвесть эту повесть на степень какого-то евангелия идеальной нравственности. Тем не менее думаю, что нельзя удержать это зеркало под спудом» (ПСС. Т. 27. С. 593. Примеч. 2).
Но самым ценным представляется тот главный вывод, который К. П. Победоносцев делает в конце письма: «Увы! Как гр[аф] Толстой, подобно всем сектантам, забывает слово св. писания: “всяк человек есть ложь”. И потому истинную правду и истинный идеал человек должен искать не в своем чувстве и сознании, а вне себя и над собою» (Там же).
Таким образом, обер-прокурор не потерял способности увидеть произведение большой жизненной и художественной правды – но не согласиться с основными нравственными выводами писателя. Именно этот эпизод, отраженный в письме к Е. М. Феоктистову, является важной иллюстрацией к словам В. В. Розанова о Победоносцеве: «Можно без преувеличения сказать, что за весь XVIII, XIX и тоже десять лет XX в. в составе высшего нашего правительства не было ни одной подобной ему фигуры по глубокой духовной интересности, духовной красивости, духовной привлекательности, но оказывавшейся только «здесь в комнате» <…> Обычное представление о Победоносцеве»: “строгий, сухой чиновник”, “враг всего нового”, “беспощадный гаситель света’ – совершенно обратно действительности»[1005].
