Эдвин Поляновский - Урок
А однажды он отдыхал на пляже со всей семьей – рядом были мать, жена, двое детей. Где-то, далеко, у самого края горизонта, он увидел исчезающую в волнах точку, и понял, что гибнет человек. Он предупредил семью и шагнул в море. Плыл очень долго. Здесь, на побережье, морские течения и ветры сменяются вмиг, и когда начмед возвращался обратно, море заштормило, он выбился из сил, течение отнесло его далеко в сторону, и он, ослабевший, с огромным трудом выполз на пустынный берег.
Оказалось, что там, на волнах, качалась старая автомобильная шина.
1983 г.
ВСПОМНИЛ ИМЯ СВОЕ
Другой такой судьбы, наверное, нет. Подобное воскресение возможно разве что в старой сказке: «В некотором царстве, в некотором государстве...»
У нас, однако, адрес вполне конкретный и не самый дальний: Вологодская сторона, а точнее, северо-восточная земля ее – здесь, на оконечности, разместился чудный деревянный городок Никольск. И избушки, и дома – все сплошь дерево, и тротуары тоже – мосточки деревянные, так легко и вольно идти по ним, куда ни пойди – все словно под гору.
Целомудренные края здешние, заслоненные и оберегаемые густыми лесами, топкими болотами, холодными и чистыми реками и озерами, не были ни тронуты, ни потревожены вражьими набегами и нашествиями. Тишина вокруг – вековая.
Здесь, в неярком, застенчивом северном пейзаже, в особенности открывается «природы русской чистая душа». Такая отрада во всем, и такой покой, и такое ощущение жизни.
Отсюда, от Никольска то есть, если шагать не по пыльной дороге, а напрямик, через поля, перелески и овраги, четыре версты приведут в запустелую, неприбранную деревеньку Коныгино. Как раз здесь и жил-был крестьянский сын Михаил Смолин.
Как почти всякий сын в деревенской многодетной семье, работал он много, и работал в охотку – ив поле, и по дому. Как все мужчины – рыбачил и охотился. А еще – гармонист был отменный, а поскольку с гармонями в те годы было трудно, он своей тальянкой гордился.
Трижды подстерегал рок Михаила Смолина. Подростком пилил он с Борисом, братом, огромную, до небес, осину, и повалилась она против всякого закона прямо на Михаила. Просто чудо, что коснулась она соседних молодых ветвей, и он успел отскочить. В другой раз, уже после учебы в речном училище, он плавал по северным рекам, на чужой одинокой пристани его чуть не убили – почти убили – хулиганы. Три месяца лежал он в Архангельской областной психиатрической больнице, выжил, выкарабкался.
В 1936 году Михаила призвали в армию. Домой вернуться уже не довелось, задержался в Ленинграде. Отсюда перед самой войной и написал матери, что, мол, все хорошо, жив-здоров, работает на заводе. Еще написал, что собрался жениться,– Варя, коныгинская землячка, тоже здесь, в Ленинграде,– приехала учиться.
Война все спутала. Вторая мобилизация была скорой, неожиданной, он зашел к Варе, простился, оставил два костюма, новых, неношеных, и гармонь.
А все-таки повидала еще мать сына. В сорок третьем из блокадного Ленинграда исхудавшего Михаила отправили на десять дней домой на поправку. Бориса не застал – воевал старший брат. Прасковья Петровна, души не чая в младшем сыне, вздыхала, глядя на него:
– Ходить не может, так и валится. Как же жить-то будешь?
Через десять дней Михаил ушел из деревни, словно в воду канул.
Злой рок подстерег его в третий раз Прасковья Петровна получила извещение, что сын ее, Михаил Смолин, пропал без вести. Ни Красный Крест, ни другие организации, куда ей советовали обратиться, ничем не помогли ей. Она бережно хранила благодарность командира части, в которой до войны служил Михаил, вспоминала, какой был кроткий и совестливый у нее сын, и никак не могла поверить, что он убит.
Послевоенная жизнь матери была недолгой, она умерла в 1950 году. До последних дней своих получала пенсию за погибшего сына.
Неизвестный солдат давно стал символом павших, их собирательным именем. Но тут – другой случай.
В самой середине войны, после жестокой бомбежки, солдат был тяжело контужен – напрочь забыл и родство свое, и имя, и век, в который живет. В небытие, словно одушевленный предмет, он пребывал в госпиталях и больницах – месяцы, годы, десятилетия. Если точно – тридцать пять лет! Из них около тридцати живой солдат был Неизвестным.
Последние семнадцать лет он пролежал в Кувшиновской больнице, под Вологдой. Это были уже не самые худшие годы солдата, некоторые страницы истории болезни можно даже огласить. «В контакт ни с кем не вступает. Целыми днями стоит в столовой в одной позе. Мышление разорванное. На вопросы отвечает не по существу, прислушивается к чему-то, полон бредовых переживаний». «Жалуется на беспричинное чувство страха, на головные боли. Дезориентирован. Контакту мало доступен, ни с кем не общается. Сидит неподвижно, безучастен ко всему. Прислушивается к чему-то. Погружен в мир своих переживаний».
Перевернем несколько десятков страниц, пропустим полтора десятка лет жизни. «Спокоен. Бредовых идей активно не высказывал. Контакт с больными формальный». (А все-таки уже есть контакт!) «В месте пребывания и во времени ориентируется неточно». (А все-таки частично уже ориентируется!) «Контакту доступен».
Эти записи только в малой мере помогут понять, чего стоила человеку его собственная жизнь. И все эти годы рядом с ним была Раиса Геннадиевна Варакина – врач. Когда в памяти больного из глубокой темноты стали проступать наконец очертания детства, он подошел к ней:
– Я не Виктор,– сказал он,– Раиса Геннадиевна, я вспомнил. Я – Михаил. Михаил Смолин.
На дворе стояла счастливая весна счастливого 1970 года.
Вспомнив по крохам детство и юность, Михаил Смолин решил написать домой письмецо.
«Здравствуйте, мамаша Прасковья Петровна»,– диктовал он соседу по койке.
Из юноши сразу став – очнувшись – седым, Михаил Смолин, наверное, еще не совсем ясно понимал, что из его жизни была вынута огромная середина, главная ее часть. А может быть, и понимал, но как-то надеялся, что мать еще ждет его.
«Здравствуйте, мамаша Прасковья Петровна, и сестра Александра, и брат Борис,– диктовал он соседу по койке, который тверже его держал в руке карандаш.– Пишу Вам письмо. Напишите, как Вы живете, если можете, приезжайте. Здоровье хорошее, живу хорошо, но очень хочется повидаться. Жду ответа, выписки из больницы Очень хочется домой.
Пишите, жду, или приезжайте.
21 марта 1970».
Взяв у соседа карандаш, Михаил собственноручно выписал внизу три слова – буковки получились дрожащие, согнувшиеся: «Смолин Михаил Алексеевич».
Адрес на конверте был вполне конкретный: сельсовет, Смолиной Прасковье Петровне. Письмо вернулось обратно, поскольку опоздало на двадцать лет.
Но уже врач Варакина написала письмо в Коныгино, проверяя вернувшуюся память больного.
Наступил важный день, когда в больницу приехал старший брат Борис, с которым они не виделись с 1936 года. Прежде чем свести их, Варакина рассказала старшему брату о здоровье Михаила, о его заторможенном состоянии – как-никак уже килограммы лекарств принял его больной организм, тысячи инъекций. Она просила также Бориса Алексеевича не называть себя первым, оставила его в коридоре и ушла в палату.
Потекли тяжелые, мучительные минуты.
Наконец распахнулась дверь, и она вышла под руку с Михаилом.
– Кто это? – осторожно спросила она больного.
– Это брат мой, Борис,– ответил он.
Борис плакал, а заторможенный Михаил обнимал и целовал старшего брата без слез.
В этот день он узнал подробно о коныгинском житье-бытье, о своих родных, о матери, о сестре, об урожае, о погоде.
– Что у меня добренького-то пропало? – спросил младший брат старшего.
– Дак ведь что оставил у Вари, то пропало.
– А гармонь?
– У нее ведь и свое все пропало в блокаду-то.
Помолчали. Вспомнили оба, как готовили клепки для бочек, как пилили злосчастную осину. Михаил странно улыбнулся.
– Чтоб меня убило тогда, осиной-то... дак и не мучился бы.
– Ну что ты, ну что ты! – встревожился Борис.– Выжил ведь.
– Петька Леонов – где? Вместе призывались.
– Дома.
– А Колдаков Николай?
– Дома.
– А со мной еще иордановских и абатуровских было много. Живы ли Пановы-то, да Ельцыны-то?
– Не видал, не знаю.
Михаил вздохнул, жалко глянул на брата:
– Домой бы... Съездить бы домой, глянуть, да и с жизнью проститься.
– Ну что ты,– говорил, волнуясь, Борис,– ну что ты. Теперь живы остались – будем гоститься.
– Жаль, мать не знала, что жив был.
Хорошо бы где-то в этом месте поставить точку, за ней все остальные события подразумевались бы сами собой – и встреча на родной земле, и оставшиеся недолгие, но счастливые, ничем не омраченные дни многострадального человека Михаила Алексеевича Смолина.
