Андрей Курпатов - Индивидуальные отношения. Теория и практика эмпатии
В конечном итоге, К. Лоренц приходит к выводу, что человек суть «Двуликий Янус» и «единственное существо», способное «увивать своих собратьев в убеждении, будто так надо для достижения тех самых высших целей. Се – человек!»93. И этот вывод не кажется утешительным, напротив, если согласиться с ним, то моральные качества и нравственность человека не могут тягаться с аналогичным «образованием» животных.
Так или иначе, но этические идеи Дарвина, так и не получили достаточного отзвука и продолжения, если не считать ошибочных интерпретаций его эволюционной теории и вытекающих из нее следствий. По этому поводу П.А. Кропоткин указывает: «В одном из своих писем, не помню к кому, Дарвин писал: “На это не обращают внимания, должно быть, потому, что я слишком кратко писал об этом”. Так случилось именно с тем, что он высказал об этике… В наш век капитализма и меркантилизма “борьба за существование” так отвечала требованиям большинства, что затмила все остальное»94. Эту ошибку совершил даже Томас Гексли – ученик и соратник Ч. Дарвина, популяризатор его теории. Противоречивость «естествоиспытательской» этики была определена им на многие годы вперед: или этика – это закон природы, вытекающий из привычки, инстинкта, взаимопомощи (а уже не сочувствия, как полагал Ч. Дарвин), или же нравственные понятия суть внушенные свыше божественные императивы.
Экзистенциализм и феноменология, от которых, мы, в целом, могли бы ожидать некого прояснения этической проблемы, к сожалению, так же не выработали ясной позиции, касаемо природы нравственного чувства. Из значительных работ в этом плане следует отметить почти что «боговдохновленный» текст «Страха и трепета» Сёрена Кьеркегора – этого предшественника экзистенциализма. Здесь автор жестко противопоставляет «героя веры» (Авраама) «трагическому герою» (Агамемнону), оба из них вынуждены принести в жертву своих детей, но Кьеркегор однозначно встает на сторону первого, демонстрируя таким образом, что вся этика – хоть с большой, хоть с малой буквы – целиком и полностью принадлежит Богу, от Него исходит и к Нему возвращается. А вот, например, у К. Ясперса мы уже не находим такой определенности позиции, и хотя он восклицает: «Каждый знает – кто завоюет молодежь, обладает будущим!»95, сам он никаких серьезных попыток завоевать эту молодежь, опираясь на этическое знание, не предпринимает, а лишь ограничивается достаточно общими рассуждениями о духе, ответственности перед временем и тому подобных вещах.
Может быть, самое серьезное решение проблемы этического мы находим в работах Мартина Хайдеггера (который, однако же, не является ни чистым экзистенциалистом, ни феноменологом), он говорит о «заботе» как о первоначале человеческого существа. Впрочем, сложность конструкции не позволяет взять философию М. Хайдеггера на вооружение. Вместе с тем, в «Бытии и времени» он приводит старинную басню о сотворении человека, которая вполне проясняет его позицию в этом отношении. Между Землей, Юпитером и Заботой разгорелся спор о том, как называть существо, которое Забота вылепила из Земли и одухотворила Юпитером. Сатурн, призванный в качестве третейского судьи, принял такое решение: после смерти дух существа вернется Юпитеру, тело – Земле, а при жизни владеть этим существом будет Забота. Поскольку же спор шел относительно имени, то Сатурн посчитал, что существо надо назвать Homo, поскольку он сотворен из Земли. Иными словами, забота – есть основание человеческого существа, и это очень близко позиции, которую занимает этоэстетика.
Эстетика, в свою очередь, оказалась не в менее сложном положении. Этика, не найдя внутреннего основания в человеке, формализовалась и перешла в систему абстрактных идей, образовав что-то вроде «морали ради самой морали». Но этой же судьбы не избежала и эстетика, пройдя путь от живого ощущения к формальной оценке. Эстетика ныне формальна. Любые наши суждения о прекрасном, восприятие прекрасного – есть лишь точка, локализованная на оси координат, где с одной стороны абсолютный минус, с другой – абсолютный плюс, а посередине ноль. И это железное правило является смертным приговором для формальной красоты. Психологический механизм оценки состоит в том, что, решая для себя – «это хорошо», мы, на самом деле, думаем в этом момент о плохом. Как пишет Макс Люшер: «Каждое абсолютное притязание (“Меня следует считать симпатичной”) вызывает страх (“Я ни в коем случае не хочу, чтобы меня считали несимпатичной”)…Каждый “+” порождает “-”, и наоборот: чем сильнее страх, тем неотложнее и безмернее стремление к исполнению притязания» 96.
Таким образом, суждение о прекрасном подразумевает ощущение безобразного, хороший вкус возможен только в противопоставлении с безвкусицей. В общем, как бы мы ни пытались попасть в сферу прекрасного, мы, будучи в границах формальной эстетики, неизбежно «замараемся» в безобразном. И это, хотим мы того или нет, низводит к нулю все наше ощущение красоты и даже само стремление к красоте. Да, внешне, казалось бы, мы воспринимаем прекрасное, но сама логика этого прекрасного такова, что ощущать ее мы можем, только актуализируя в памяти «эталон сравнения» – то есть безобразное. Формализм в прекрасном – есть фактическое отречение от красоты. Истинное переживание красоты утеряно человеком.
Вот как Фридрих Ницше определяет эту проблему: «“Мораль ради морали” – важная ступень в денатурализации последней: мораль сама является в роли верховной ценности. В этой фазе она пропитывает собой религию: например, в иудействе. Но есть и такая форма, где она снова отмежевывается от религии, где ее никакой Бог не достаточно “морален”: поэтому она предпочитает безличный идеал… Это имеет место в настоящее время. “Искусство ради искусства” столько же опасный принцип: этим вносится мнимая противоположность вещи – в результате оклеветания реальности (“идеализация в сторону безобразного”). Отрывая известный идеал от действительности, мы тем самым уничтожаем действительность, делая ее беднее содержанием, клевещем на нее. “Прекрасное” ради “прекрасного”, “истинное ради истинного”, “добро ради добра” – это ли формы враждебного отношения к действительности»97.
Все закрытые системы, рано или поздно, лопаются подобно мыльным пузырям. Этика и эстетика закрыто-системны, они определяют собственные границы и обустраиваются в них, они отсекают себя от живого человека и пытаются расположиться над ним. Но человек открыто-системен, он не знает, что такое «граница», его граница заканчивается там, где заканчивается возможность его восприятия, то есть – для него – мир заканчивается на той линии, где кончается все, что есть. Как такое существо может удовлетвориться закрыто-системной моделью этического и эстетического знания? Разумеется, здесь никогда не будет удовлетворительного решения. В результате, работает только частный подход с неизбежными для него постоянными противоречиями и конфликтами ситуаций.
В середине XVIII века Дижонская академия объявила конкурс, в котором желающим конкурсантам предстояло ответить на вопрос – «Способствовало ли возрождение науки и искусств улучшению нравов?» Ответ Жан Жака Руссо был категорично отрицательным, его работа утверждала, что науки и искусства порождают честолюбие и препятствуют естественному поведению людей. Следовало бы еще спросить, а способствует ли развитие общественной этики улучшению этих самых нравов? Вероятно, ответ и в данном случае не прозвучит оптимистично. Этика и эстетика действительно сошлись вместе – «поступай красиво», «слушай хорошую музыку». Но это смешение произошло на уровне знаков, абстрактных смыслов, не затронув сущности самого человека.
Элементарные вопросы, лежащие в основе наук о «нравственном чувстве» и «чувстве прекрасного», до сих пор остаются без ответа. Кто является носителем «высшей морали»? Есть ли она вообще? А если нет, то можно ли считать «частную мораль», вне «основного закона», хоть сколько-либо оправданной? Где и каким образом определен эталон «абсолютной справедливости»? Каким образом «священный долг» отличается от простых обязанностей? Где, если не в конкретном человеке, локализуется мораль? В обществе или традиции? И не оказываемся ли мы тут заложниками некой иллюзии, поскольку ни то, ни другое нельзя, так сказать, пощупать? При этом, мы понимаем, что не существует высказывания без говорящего, но кто говорит в данном случае? У общества нет голоса, это блеф. И как, в таком случае, на каком таком последнем основании можно судить о том, что «справедливо», а что «несправедливо», «красиво» и «некрасиво»? Пока эти вопросы лишь повисают в воздухе.
Предмет этоэстетики
Сократ: Красота сияла среди всего, что там было…
