Андрей Курпатов - Индивидуальные отношения. Теория и практика эмпатии
С. Гроф пишет о первой перинатальной матрице: «Мир представляется как место невыразимого сияния и красоты»102; А. Маслоу говорит о переживании исключительной красоты окружающего мира на «пике-переживания», Красотой созерцания исполнена и практика духовной работы. Переживание собственной сущности – это единственная возможность прикоснуться к истинной красоте.
Когда мы говорили о «формальной» красоте, мы остановились на том, что в этой «формальности» повинна оценка. Эта оценка исходит из сферы социального, а не подлинно индивидуального. Ее определяет уровень культурного развития, уровень мастерства художников, эстетические привычки, мода и традиционные предпочтения конкретного общества. Вместе с тем, современные исследования показывают, что ряд эстетических феноменов обладают определенной всеобщностью, а следовательно, больше зависят от природы человека, нежели от ситуации в обществе и культуре. Так, например, Г. Пауль резюмирует свою работу «Философские теории прекрасного и научное исследование мозга» словами: «Наши восприятия и наше поведение отражают человеческую природу. Философия, не уделяющая этому обстоятельству должного внимания, безосновательна»103. Впрочем, надо заметить, что дальше подобного рода утверждений дело, как правило, не идет.
Одно из приятных исключений – работа И. Эйбола-Эйбесфельдта «Биологические основы эстетики». Здесь эстетическое восприятие связывается с рядом психических механизмов. Так, например, И. Эйбол-Эйбесфельд доказывает всеобщность и значение выражения глаз, взгляда, эротических компонентов, эмоционального восприятия музыки, (вплоть до условного понимания значения текста в песнях на неизвестном для исследуемого языке)104. Автор лишний раз доказывает, что обыденное понимание эстетики человеком крайне поверхностно, а зачастую и просто ошибочно. Кроме того, хотя И. Эйбол-Эйбесфельдт и не указывает на это прямо, то, что может, как мы говорим, «тронуть душу», эстетично по своей сути, а в конечном итоге, является основной и для этического чувства, лежит в его основе. Если же свести теперь все эти данные с фактами, которые предоставляет нам наша психотерапевтическая деятельность, то станет понятно, что главное отличие эстетического от этоэстетического заключено в том, что для эстетики важна форма (форма как содержание и содержание как форма), а для этоэстетики то, что стоит за этой формой.
В свое время, К.Н. Узнадзе в работе «Формы поведения»105 указал на существование двух различных поведенческих процессов – энтеро– и интерогенного поведения. Главным критерием в разграничении этих двух видов поведения была названа необходимость внешнего объекта. Он совершенно необходим для экстерогенного поведения и далеко не так важен для интерогенного. Однако же, эстетическую потребность К.Н. Узнадзе относит не к энтерогенному поведению, а именно к интерогенной его форме, тем самым он делает большой и серьезный шаг по выявлению совокупности эстетических феноменов, исходящих из самого нашего существа, из нас самих.
Вот почему мы можем говорить, что истинная красота идет от или из нас. Мы сами несем ее в мир, но не проецируем на него, как можно было бы подумать, а обнаруживаем «подготовленным взглядом», то есть создаем сами фактом нашего сущностного отношения с миром. Через ощущение себя мы обнаруживаем красоту в окружающем нас мире, то есть сама наша сущность является непосредственным источником этой красоты. В этом контексте становятся понятны слова Л. Витгенштейна, когда он говорит: «Исчезновение культуры означает исчезновение не человеческих ценностей, а только определенных средств выражения этих ценностей»106.
Впрочем, и живая этика локализуется там же – в нашей сущности. Впрочем, другой возможности просто нет, иначе она была бы лишь слабым, не способным определять наше поведение социогенным конструктом, а это не так. Мораль не способна, подчас, руководить нами, но ощущение внутреннего этического напряжения, напротив, действует безотказно. И если красота – это, по сути, наше ощущение наших отношений с миром, то живая этика – это наше действие, проистекающее из этого ощущения. Не случайно, поэтому, действие, идущее от сущности человека, всегда красиво, о чем говорит не только практика психотерапевтической работы, не только многие авторитетные авторы (часть из которых мы упомянули), но и сам принцип целостности. Вот почему мы говорим о едином этоэстетическом субстрате, действии и процессе.
Основа этоэстетики
Диотима: Неужели ты не понимаешь, что лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он.
ПлатонПочему ощущение «красивого», «прекрасного» исключительно человеческое свойство? Ответ на этот вопрос, по всей видимости, следует искать в гносеологическом устройстве человека, которое необходимо признать столь же величественным, сколь и нелепым. Подобно вечному Риму, гносеологическая конструкция, составляющая нас, сама себя строит и тут же разрушает. Причем, если строительство всегда начинается от некой опоры, то разрушение может произойти до самого основания, что делает человека единственным животным, способным осмысленно и целенаправленно свести счеты с жизнью. Это вечное движение обусловлено парадоксальной способностью человека – сомневаться в собственном восприятии, в собственной мысли и собственных словах.
Этот знаменитый спор между Дж. Э. Муром и Л. Витгенштейном неслучайно превращен в самую настоящую легенду о битве Титанов. Дж. Э. Мур заявлял, что есть множество вещей, которые любому человеку доподлинно известны, что, например, у него есть рука, что существует внешний мир, что люди существовали и до его рождения. Эти утверждения, полагал Дж. Э. Мур, обладают для человека такой достоверностью, что бесполезно с этим спорить. Но Л. Витгенштейн все-таки спорил. Впоследствии, разъясняя эту коллизию, Н. Малкольм напишет: «Парадоксальное философское высказывание не может не быть ложным (имеются в виду доводы Л. Витгенштейна, – А.К., А.А.). Это объясняется тем, что они (эмпирические высказывания, с одной стороны, и философские, с другой, – А.К., А.А.) парадоксальные совсем в разных смыслах. Философское же высказывание парадоксально оттого, что утверждает ошибочность обыденной формы речи. Но ошибочная речь не может быть ошибочной»107. Это удивительно тонкое замечание разводит действительно принципиально разные вещи: мысль, буквально сотканную из сомнений, и речь, которая самим фактом своего существования утверждает, что сомнению нет места в мире (она, по сути, остается утвердительной, даже когда высказывает сомнение, поскольку таким образом утверждает наличие сомнения; кроме того, она просто безапелляционна по своей форме – в речи есть только то, что в ней есть, вне зависимости от того, что есть в этот момент в мысли).
Человек, уже будучи в мире, причем, в совершенно реальном мире, создает новый, дополнительный, второй мир – мир идей, мир, по сути своей, эфемерный, но для человека более чем значительный. Вот почему человек способен пожертвовать первым ради второго. Смерть «за идею» – это феноменальное «достижение» человечества, отличающее его столь разительно от всего живого, достижение, могущее стать абсолютным критерием человеческого существования.
И все это кажется странным, даже нелепым, но ведь именно разрушая, мы способны достигать совершенства. Все, что создает наш мозг, наше мышление – это стены и башни, которые могут быть замечательны сами по себе, но они искусственны, они отделяет нас от существа. Но все же наше существо слишком хорошо само по себе, чтобы мы могли позволить ему существовать отдельно от нас. Это было бы просто верхом расточительности! Парадокс «золотой клетки» – она красива, но лишает нас красоты. Вместе с тем, не создав, и не разрушишь, не зная несвободы, не сможешь оценить свободу. Вот почему, именно наша способность к саморазрушению научила нас истинному чувству красоты. Недаром мы, без всякой предварительной метафизической подготовки, с таким почтением относимся к понятию «духовного кризиса».
Такой кризис есть разрушение стен, того огромного, почти неприступного замка, который мы выстроили на благодатной, ко всему способной почве. И в этом построении себя, для возможности еще большего, еще более значительного разрушения, и состоит основное противоречие человека, противоречие, благодаря которому он и есть человек, «человек, свидетельствующий прекрасное». Человеку дано величайшее страдание – страдание собственного разрушения, ощущение собственного конца. Но именно такова цена истинной красоты, и тем ценнее этоэстетическая работа. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» [Иоанн XII, 24]. Эти слова Христа транскультурны и трансрелигиозны – чтобы возродить мир, его нужно уничтожить, говорит нам Ветхий Завет историей Потопа, о том, что лишь отчаяние, доведенное до предела, открывает нам истину Божественного, писали Кьеркегор и Ницше, и даже в народном фольклоре, чтобы преобразиться, герой должен прежде погибнуть, прыгнув в кипящие котлы.
