Андрей Курпатов - Индивидуальные отношения. Теория и практика эмпатии
Впрочем, все эти наши «роли» хороши для стандартных ситуаций, но любое, пусть даже незначительное, изменение, делающее ситуацию «нечистой» и «нечеткой», создает проблему. Роли, в каком-то смысле, начинают пересекаться друг с другом, и мы теряемся, испытываем внутреннее напряжение и дискомфорт. Вот почему это наше этическое «знание» так трудно воплощать в жизнь, и нам так, подчас, сложно удержаться от высокомерного тона или грубости, раздражительности или некорректных оценок. А то, что мы нарушили то или иное «правило», замечается нами часто уже после свершившегося факта. Мы редко грубим, желая нагрубить или обидеть человека. Куда чаще мы делаем это из-за вспышки поразившего нас раздражения из-за сложности ситуации, а то, что мы нарушили некие нормы морали, что это мы виноваты, мы понимаем уже позже.
В морали мы нуждаемся как в средстве защиты – физической, когда идем по темной улице «неблагополучного района», или психологической, дабы застраховаться по поводу принятых нами решений, оправдать их идеей справедливости или чем-то еще в этом роде. Впрочем, от нее же мы и страдаем, когда вынуждены сдерживать себя, контролировать свои эмоции, подвергать остракизму собственные желания. Надо признать, что мораль, в целом, стоит на защите «общества» от нас. Она не поощряет, а то и вовсе запрещает нам отрицательные эмоции – гнев («не кричи»), обиду («не дуйся»), горе («не реви»), отвращение, но более всего поразительно, что и наши положительные эмоции тоже мало кого радуют – «что ты так громко смеешься?» (радость), «не тыкай пальцем!» (интерес). А ведь эмоции – это способ нашего спонтанного взаимодействия с действительностью, нашего естественного отношения к ней. Постепенно мы научаемся сдерживать свои эмоции – где надо и не надо, вполне искренне полагая, что «надо» быть таким-то и «нельзя» поступать так-то.
Ребенок постепенно начинает понимать, что «надо» и «хочу» отличны, что мораль по преимуществу стоит на стороне «надо» и, как правило, запрещает «хочу». В ответ на «Хочу игрушку!» звучит этическое: «У нас мало денег, пожалей папу!» Мораль входит в нас через страх и через сочувствие, а то, как она умеет игнорировать желания, постепенно делает нас нечувствительными к нашим собственным потребностям и интересам. На вопрос «А чего бы вам хотелось?» взрослый скорее ответит гробовым молчанием или маловразумительным набором звуков, а если и может что-то сформулировать, то, в случае подробного расспроса, очень скоро убеждается, что это, скорее, некое предположение, нежели истинное желание. И это проблема, когда человек не только не может точно определить свои желания, но даже не способен их почувствовать.
Нас учили и научили морали, а вот с чувством прекрасного все обстоит несколько иначе. В раннем детстве мы так же внутренне нечувствительны к ней, как и к моральным императивам, хотя уже самом юном возрасте мы разделяем мир на то, что нам нравится, и то, что нам не нравится, на то, что привлекает и увлекает, и на то, что не вызывает чувств симпатии. Но на самом деле, это очень существенно. Нравственное чувство должно быть именно воспитано, а эстетическое лишь подвергается коррекции, дифференцировке. Красота для ребенка разлита в мире, она непосредственна, и она всюду, зачастую, в забавных мелочах, но именно – красота. И это будет продолжаться до тех пор, пока кто-то не внесет разночтение в такое наше восприятие окружающего мира. Фундаментальным, революционным, часто оказывается переживание, когда мы узнаём, например, что кто-то считает нашу маму недостаточно красивой. Ребенок отчаянно протестует, но внутренне он переживает некое крушение первичного чувства красоты. Именно с этого момента красота мира для него блекнет, она сначала перестает нас интересовать, а потом формализуется и выстраивается в соответствии с «господствующими культурными тенденциями».
Где-то в этом же возрасте начальной школы в ребенке происходит своего рода пересечение этического и эстетического векторов. Причем, этический идет «вверх», поскольку происходит постепенное усиление тенденций отождествления с социальными ролями, а эстетический, напротив, идет по нисходящей, поскольку в этом плане ребенок переучивается – его естественное чувство прекрасного подвергается коррекции, он переходит на искусственные, навязанные ему эталоны красоты. С учетом этой специфической динамики достаточно странными и вместе с тем многозначительными кажутся формулировки, которыми активно шпигуется маленький человечек, – «это некрасивый поступок», «ты поступил красиво» и прочие, сводящие этическое к эстетическому, а эстетическое к этическому. Внутреннее напряжение ребенка выливается в протестное поведение, которое, впрочем, сейчас серьезно отличается от «протеста» периода «кризиса трех лет». Сейчас это не открытое противостояние, целью которого является утверждение собственного «я», а скрытое, внутреннее, по большому счету ничем не мотивированное. Ребенок просто научается жить своей жизнью, где-то на подсознательном уровне понимая, что весь социальный мир – это один сплошной «двойной стандарт».
Однако же соотнесение «красивого» и «нравственного» постепенно дает положительный результат. Ребенок с большей готовностью готов поступить «красиво», нежели «по правилу». Но поскольку «красота», по сути, становится инструментом морального насаждения, это не спасает положение дел, не содействует должным образом «внутреннему облагораживанию» молодого человека. Не случайно именно в семьях, где воспевается культ «прекрасного», вырастают, зачастую, необыкновенно нервные дети. Слишком плотная спайка искусственной красоты и настойчиво прививаемой нравственности создает благодатную почву для развития различных психологических комплексов.
Вместе с тем, подрастающий ребенок в своих фантазиях способен проявлять (пусть и в игровой форме) чудеса нравственного подвига. Причем, именно красота является здесь для него определяющим фактором. В этих своих детских играх, причем, зачастую, тщательно скрываемых от взрослых, 9-12 летний малыш проявляет чудеса героизма, взаимопомощи, самоотдачи, сочувствия и сострадания. И это не «играемые» чувства, они вполне искренни, потому-то, кстати сказать, они скрываются, потому их стыдятся при взрослых. Они слишком искренни и интимны. Эти игры отличаются меньшим действием и большим чувством, и в этом, надо думать, проявляет себя очень важный механизм, свойственный человеческой природе, но не используемый, впрочем, должным образом в системе воспитания детей.
Так или иначе, но в нас параллельно зарождалось два мира, две морали: внушенная нам, внешняя, сознательная и внутренняя, наша собственная, интуитивная. Внешняя мораль, используя наши слабые места, прививалась нам через страх, естественный эгоизм, через формальное требование сострадательности, «слепое» преклонение перед «красивым». Она наступала по разным фронтам и создала в разных «частях» нашей психики свои вотчины, потому это не целостная система, это совокупность «удельных княжеств» с неизбежным набором внутренних противоречий. Наш собственный нравственный мир, эта – другая – этика создавалась иначе. Она основана не на внешних императивах, а на наших глубинных чувствах, на ощущениях себя, на нашем ощущении «прекрасного-хорошего» в той его точке, где еще нет различения на эти модальности, а есть только первичная дифференцировка на «да» и «нет», на плюс и минус, на «нравится» и «не нравится». В этой простоте, в этой открытости миру, в этой несодержательности залог непротиворечивости этоэстетической системы. Впрочем, процесс формирования личности завершается безусловной победой «общественной морали» над «моралью внутренней», и редкий человек, достигая высоких степеней личностного развития, выигрывает это сражение в пользу не «общественной», а своей собственной, живой этики.
Этоэтетика – это, если так можно выразиться, механика живой этики. И потому основной вопрос этоэстетики в том, как помочь конкретному человеку достичь понимания и раскрытия этой его внутренней нравственной сферы, того, что есть способ существования его сущности. В чем еще, если не в красоте и не в нашем глубоко осознанном отношении к миру, к людям, мы можем искать истинные корни живой этики? Попытки найти внешнюю инстанцию этического закона выглядят по меньшей мере странными. Как подлинное основание истинной живой этики может лежать где-то вне человека? Это нелепо. Если этика – это не сила принуждения, а внутренняя логика моего отношения с другими, то как она может находиться вне меня? Это как центр тяжести предмета, он должен быть внутри его, иначе падение неизбежно.
Причем перед нами вопрос сугубо практического характера, который крайне актуален для психотерапии и для развития общества в целом. Ведь такая этика обеспечит не только непротиворечивость тенденций, но и сможет взаимопотенциировать их, а значит, добавит нам сил. Конечно, этоэтетика самым внимательным и подробным образом изучает и нормы общественной морали, но не для того, чтобы развивать их, а, напротив, чтобы избавлять человека от внутренней несвободы, вызванной ее противоречиями. Если это не будет сделано, то очень скоро молодые люди будут отказываться от морали вовсе. Реформа этического, когда «внешняя» этика заменяется на этику «внутреннюю», лежащую на естественных основаниях, есть гуманистическая реформа, без которой мир не сможет справиться с предстоящими ему вызовами будущего.
