Жак Лакан - Изнанка психоанализа (1969-1970)
И в самом деле, какое место занимают в анализе ссылки на этот пресловутый комплекс, кто им действительно пользуется? Я хочу, чтобы все, кто являются здесь аналитиками, мне ответили. Те, кто принадлежат Институту, не пользуются им, разумеется, никогда. Те, кто относит себя к моей школе, слабые попытки делают. Но это, конечно же, ничего не дает, результат оказывается тот же, что и у прочих. Пользоваться им, строго говоря, нельзя — в лучшем случае, он напоминает о значении матери как препятствия любой нагрузке объекта в качестве причины желания.
Откуда и головокружительные построения, к которым прибегают аналитики, изобретая то, что называют они комбинированным родителем. Сводятся они все к одному и тому же — к конструированию того А, таящего в себе наслаждение, которого называют обычно Богом и с которым имеет смысл, поставив на карту избыто(чно)е наслаждение, сыграть, той инстанции, одним словом, которая функционирует в качестве так называемого сверх-Я.
Я вас сегодня положительно балую. Этого последнего слова я до сих пор не произносил. У меня на то были свои причины. Чтобы сказанное мною в прошлом году о пари Паскаля могло стать действенным, нужно было прийти к тому, к чему мы с вами пришли.
Некоторые из вас, может быть, догадались уже, что сверх-Я — это и есть то самое, о чем шла у нас речь, когда я объяснял вам, что жизнь, та временная жизнь, которая ставится на карту ради шанса на жизнь вечную, это не что иное, как я, но что смысл это имеет лишь при условии, если А не заграждено чертой, то есть, другими словами, если оно является сразу всем. Однако поскольку комбинированного родителя не существует, а есть мать с одной стороны и отец с другой, поскольку субъекта тоже не существует, поскольку он тоже расколот надвое, несет на себе знак черты, поскольку именно таков, одним словом, ответ, на который любое высказывание, согласно моему графу, может рассчитывать, возможность играть с вечной жизнью на ставку избыто(чно)го наслаждения выглядит проблематичной.
Это обращение к эдипову мифу действительно потрясает. Над этим стоит подумать. Я как раз собирался дать вам понять сегодня, насколько поразителен тот факт, например, что в последней из Новых лекций о психоанализе Фрейд явно уверен, будто вопрос об окончательном изгнании религии за пределы любых приемлемых представлений положительно им решен, будто психоанализу принадлежит в этом решающая роль и будто в деле этом можно поставить точку, сказав, что религия зиждется на фигуре отца — отца, к которому прибегает ребенок в детстве, о котором он знает, что тот исполнен любви к нему, хранит его, предотвращает малейшие проявления недомогания и неудобства.
Не странным ли кажется это в свете того, что мы с вами о функции отца знаем? Но это не единственный парадокс, который мы находим у Фрейда — что сказать, например, о пресловутом удовлетворении всех женщин, и это при том, что отца хватает в лучшем случае на одну единственную, да и на этот счет лучше, на всякий случай, не слишком хвастаться? У отца с господином — господином в том виде, в котором мы его знаем, в котором он реально функционирует — родство самое отдаленное, так как в обществе, с которым Фрейд имеет дело, именно он, отец, работает на всех остальных. На нем лежит груз той/дата/, о которой я только что говорил. Не странно ли внушать нам после этого, будто то, что Фрейд на деле, даже если не намеренно, сохраняет, и есть то самое, в чем он видит субстанцию всех религий, — идея безраздельно любящего отца? Не случайно из трех форм идентификации, выделяемых им в только что упомянутой мной работе, первой является именно эта: отец есть любовь и первое, что в этом мире предстает как предмет любви — это отец. Странный пережиток, не правда ли? Фрейд полагает, будто нанес религии смертельный удар, в то время как его причудливый миф об отце сохраняет то, что составляет самую суть религии.
Мы вернемся к этому. Но болевая точка вопроса уже становится вам видна — все это упирается в идею убийства, в идею о том, будто фигура первоначального отца воплощена в том, кого убили собственные сыновья — на основе любви к этому мертвому отцу и устанавливается затем в обществе определенный порядок. В своих противоречиях, в своей барочной избыточности, конструкция эта представляется не чем иным, как попыткой защиты против тех истин, о которых единогласно свидетельствовало все изобилие созданных человечеством мифов — свидетельствовало задолго дотого, как Фрейд, облюбовав для себя один-единственный миф, миф об Эдипе, эти истины сузил. Что же, собственно, так необходимо ему скрывать? А то, что, вступив в поле дискурса господина, в котором мы уже почти разобрались, отец оказывается с самого начала кастрирован.
Вот оно, то, чему Фрейд придал идеализированную форму и что он попытался тщательно утаить. Работа с истерической больной, если не сами слова ее, то, по крайней мере, конфигурации, которые на их основе выстраивались, послужили бы ему лучшим путеводителем, нежели эдипов комплекс, наведя, возможно, на мысль о том, что все, имеющее отношение к знанию, необходимо, на уровне самого анализа, пересмотреть — только после этого будем мы вправе задаться вопросом об этом знании с позиций истины.
Вот она, цель, к которой ведут нас те размышления, что мы с вами в этом году развиваем.
18 февраля 1970 года.
VII Эдип с Моисеем и отец первобытной орды
Знание господина в чистом виде. Недуг неучей.
Генеалогия прибавочной стоимости.
Поле глупости.
Эдип, сновидение Фрейда.
Пытаясь сформулировать для вас, что такое дискурс аналитика, я исходил из того, с чем он очевидно имеет немало родственных черт — из дискурса господина.
Значение анализа обусловлено тем, что истина дискурса господина замаскирована.
1
Охарактеризовать место, которое я обозначил как место истины — одну из тех четырех позиций, где располагаются артикуляционные элементы, на которых зиждется непротиворечивость моего построения, очевидная лишь тогда, когда дискурсы эти приведены во взаимодействие, — можно лишь присмотревшись внимательнее к функционированию того, что обнаруживается, будучи на этом месте артикулировано. Это не является особенностью данного места — то же самое можно сказать и о прочих.
Простая локализация, состоявшая в обозначении этих мест как верхнего справа или верхнего слева, не может, естественно, нас устроить. Речь идет об уровне эквивалентности в их функционировании. Можно сказать, например, что Sj в дискурсе господина может быть конгруэнтно, или эквивалентно, тому, что функционирует как S2в университетском дискурсе, то есть в том, что я, пытаясь как-то вашумысль на правильный лад настроить, так охарактеризовал. M(S,)«U(S2)
Место, о котором идет речь, функционирует, скажем так, в качестве места команды, веления, в то время как место, которое располагается в моих маленьких четвероногих схемках под ним, это место истины, и с ним связаны свои собственные проблемы.
На уровне дискурса господина место наверху слева может принадлежать — что, на первый взгляд, может показаться, откровенно говоря, произвольным — исключительно $, тому, что на первом этапе не полагает себя безмятежно себе тождественным. Можно сказать, что принцип господствующего, дискурса, ставшего господином (maitr-ise), состоит в его вере в собственную однозначность.
Шаг вперед, сделанный психоанализом, состоит, разумеется, в том, что для него субъект уже не является однозначным. Два года назад, пытаясь сформулировать, что такое психоаналитический акт — проект, так и оставшийся неосуществленным и к которому мне, как и ко многим другим, уже не вернуться, — я предложил вам четкую формулу — я или не мыслю, или не есть. Альтернатива эта, стоит к ней обратиться, окажется теме дискурса господина очень созвучной.
К тому же, чтобы обосновать ее, стоит, наверное, обратиться к ней там, где очевидность ее не вызывает сомнений. Чтобы стало ясно, что субъект действительно находится перед лицом того vel, которое находит свое выражение в формуле я или не мыслю, или не есть, необходимо, чтобы формула эта сама заняла господствующее место — и происходит это в дискурсе истерика. Там, где я мыслю, я не узнаю себя, там меня нет — вот оно, бессознательное. Там, где я есть, слишком светло, чтобы заблудиться.
На самом деле, посмотрев на вещи таким образом, видишь, что если на уровне дискурса господина это оставалось столь долго незаметным, то оттого лишь, что сама структура этого места разделение субъекта обязательно маскирует.
Разве не говорил я вам, какое высказывание способно занимать место истины? Истина, говорил я, обязательно недосказана, и в_ качестве модели этого я привел вам загадку. Потому что истина всегда предстает нам именно так, а вовсе не как вопрос. Загадка — это то, на что мы должны ответить под угрозой неминуемой смерти. А вопросом об истине задаются, как давно всем известно, только администраторы. Что есть истина? — мы хорошо знаем, из чьих уст этот вопрос слышали.
