Жак Лакан - Изнанка психоанализа (1969-1970)
Дору интересует вовсе не драгоценность, даже нескромная. Вспомните о наблюдении, которое продолжалось три месяца и служило единственной цели — стать чашечкой, из которой вырастают, как жёлуди, два сновидения. Первое из них, то, где фигурирует шкатулка с драгоценностями, об этом как раз и свидетельствует — единственным предметом ее наслаждения служит не драгоценность, а оболочка бесценного органа, сама шкатулка.
И ей прекрасно известно, как можно извлечь из нее наслаждение самостоятельно. Именно об этом говорит решающее значение, которое имела для нее детская мастурбация — какого рода была эта мастурбация, наблюдения не говорят, хотя, вероятнее всего, она как-то была связана с плавными, текучими, я бы сказал, процессами, моделью которых является энурез. Мы знаем, что энурез появился у нее позже под влиянием ее брата, который, будучи на полтора года старше ее, заболел в возрасте восьми лет энурезом, эстафету которого она у него впоследствии примет.
Энурез этот очень характерен, будучи стигматом, так сказать, воображаемой замены отца, именно в качестве отца бессильного, его сыном. Я призываю в свидетели всех, кто в своем опыте работы с детьми с подобным эпизодом встречался — в таких случаях обращения к аналитику весьма часты.
Сюда следует добавить и умозрительное, если можно так выразиться, созерцание г-жи К., которому предается Дораперед Дрезденской Мадонной. Госпожа К. является в ее глазах той, кто не только умеет поддержать желание идеализированного отца, но и, вдобавок, имеет то существенное, чем на него можно ответить, лишая одновременно этого саму Дору, которая оказывается, таким образом, обделенной вдвойне. Вот почему комплекс этот говорит об идентификации с наслаждением — постольку, поскольку наслаждение это является наслаждением господина.
Маленькое отступление. Напомнить об известной аналогии между энурезом и стремлением к успеху, конечно, небесполезно. Но условие, которому подчиняется выбор г-ном К. своего подарка, остается неизменным — это обязательно должна быть шкатулка. Он дарит ей не что-нибудь другое, а именно шкатулку для драгоценностей. Потому что драгоценность — это она сама. Его собственная драгоценность, нескромная драгоценность, как я только что выразился — она хранится в другом месте, пусть все это знают. Откуда и разрыв, на значение которого я давно обратил внимание, — разрыв, который происходит после того, как г-н К. говорит Доре: Моя жена ничего для меня не значит. В этот момент наслаждение Другого действительно предлагается ей, но она не хочет его, ибо то, чего она хочет — это знание как средство наслаждения. Но знание это нужно ей для того, чтобы поставить его на службу истине, истине господина, которую она, Дора, воплощает в себе.
А состоит эта истина, скажу наконец, в том, что господин кастрирован.
И в самом деле, если единственное наслаждение, способное дать представление о счастье, наслаждение, которое я определил в прошлый раз как замкнутое, как наслаждение фаллоса, имело бы над ним, господином, власть — обратите внимание, на термин, которым я пользуюсь: взять власть господин не может, не исключив, — каким образом удалось бы господину вступить со знанием — знанием, что принадлежит рабу — в отношения, выгода которых в извлечении избыточного наслаждения? Господин не может взять власть над этим последним, его, этого фаллического наслаждения, не исключив.
Что касается второго сновидения, то и оно дает знать, чтосимволический отец является отцом мертвым и что доступ к нему можно получить только из места пустого и изолированного. Вспомните структуру этого сновидения и то, как реагирует Дора на слова матери: Приходи, если хочешь, — говорит мать, словно вторя тому, что предложила Доре в другой момент г-жа К., позвавшая ее туда, где разыгралась между Дорой и мужем этой дамы та драма, о которой мы только что говорили: Приходи, если хочешь, твой отецмертв и его предают земле. Вспомните и то, как Дора идет туда — идет, так и не узнав в сновидении, каким образом удалось ей добраться до места, где она должна спрашивать, словно она не знает этого, там ли действительно жилище ее отца.
И там, в пустой шкатулке жилища, покинутого теми, кто, пригласив ее, удалились на кладбище, Дора легко находит отцу замену в огромной книге, в словаре, где можно прочесть о том, что имеет отношение к полу. Тем самым она дает знать, что важно для нее, даже после смерти отца, лишь то знание, которое он способен ей дать. Речь идет не о знании вообще, неважно каком — речь идет о знании истины.
Именно этим она в анализе удовольствовалась. Дора вполне удовлетворяется тем, что истина, к которой Фрейд бережно ее подводит — чем он так ее к себе и привязывает — становится достоянием всех. Картина отношений ее отца с г-жой К., ее собственных отношений с г-ном К, то, что в эпизодах, действительно имевших место, где она была главной участницей, другие пытались предать забвению, — все это говорило теперь само за себя, и этого ей довольно было, чтобы завершить с достоинством свой анализ, хотя Фрейд, похоже, так и остался недоволен его исходом, имея в виду женскую ее судьбу.
3
По ходу дела я позволю себе несколько маленьких замечаний, которые окажутся не напрасными.
Так, по поводу сновидения о драгоценностях, где Дора должна уходить под угрозой пожара, Фрейд, отвлекаясь отсвоего анализа, говорит нам, что для устойчивости сновидению мало представлять решение или сильное желание, которое субъект испытывает в настоящем, оно должно найти себе опору в желании из раннего детства. И тут, говоря об этом, он берет в качестве примера — для красного словца, как считают — управляющего, который принимает решения, и его отношения с капиталистом, ресурсы которого, накопленный капитал либидо, позволяют это решение провести в жизнь.
Это принимают за простую метафору. Но разве не занятно убедиться, насколько иначе это выглядит в свете того, что я сказал вам о взаимосвязи капитализма с дискурса господина? О совершенно особом характере всего того, что может произойти с процессом накопления в присутствии избыточного наслаждения? О роли наличия этого избыточного наслаждения в исключении того простого, доброго, старого наслаждения, которое получают путем обычного совокупления? Не здесь ли черпает детское желание свою силу — силу накопления в отношении объекта, составляющего причину желания, накопления либидо, происходящего именно в силу детской незрелости, в силу исключения того наслаждения, которое для других выступает как норма? Вот что дает метафоре Фрейда, когда он говорит о капиталисте, новый, неожиданный поворот.
Но успех Доры, которым она обязана трезвому здравомыслию Фрейда, не в меньшей степени обнаруживает и ту неловкость, с которой пытается он ее удержать.
Прочтите те несколько строк, где Фрейд, невольно, в каком-то смысле, выдает свое смущение, столь волнующее и трогательное, упрекая себя в том, что не проявил к пациентке достаточно интереса — при том, что все наблюдения его, Бог свидетель, говорят об обратном, — что он мог бы довести дело до успешного конца, сумей он продолжить свою работу еще немного — работу, которую, по собственному его признанию, нельзя назвать безошибочной.
Но Фрейд, слава Богу, работу до конца не довел. Удовлетворив Дору в том, что ощущает он как ее требование, требование любви, он не занял, к счастью, как это обычно делается, место матери. Ибо ясно одно — разве неэтому опыту, оказавшему влияние на весь образ действия Фрейда в дальнейшем, обязаны мы тем фактом, от которого, как он сам констатировал, у него безнадежно опускаются руки, — тем фактом, что вся его работа с истерическими больными упирается в то, что называет он Penisneid? Это означает, другими словами, что все упирается в недовольство девочки, упрекающей мать, что та не родила ее мальчиком, то есть в перенесении на мать, в форме фрустрации, того, что сообщает дискурсу истерика в связи с дискурсом господина его место и роль и раздваивается, по значащей сути своей, на кастрацию идеализированного отца, выдающего секрет господина, с одной стороны, и лишение, усвоение себе субъектом, будь то женщина или мужчина, наслаждения своим лишением, с другой.
Почему же Фрейд совершил здесь ошибку, хотя, судя по моему сегодняшнему анализу, ему оставалось лишь взять то, что просилось ему в руки само? Почему знание, полученное от Анны, Эммы, Доры, всех этих поистине бесценных свидетелей, подменяет он этим мифом — эдиповым комплексом?
Эдип играет роль знания, претендующего на истину, то есть знания, занимающего на схеме дискурса аналитика место, которое я только что назвал местом истины.
Если все психоаналитическое истолкование сосредоточилось вокруг вопроса о том, насколько нужно потакать или не потакать требованию, отвечать или не отвечать на него; к все более явному отступлению в сторону требования с позиций диалектики желания, метонимического скольжения, неизбежного, когда необходимо обеспечить постоянство объекта, то произошло это потому, что эдипов комплекс, строго говоря, оказывается неприменим. Странно, что к этому выводу не пришли раньше.
