Марина Москвина - Учись видеть. Уроки творческих взлетов
Ираклий Андроников – один из лучших устных рассказчиков всех времен и народов. И к тому же блестящий литературовед и прозаик. О, какие у него рассказы (вслух! вслух! как песню пойте!): «Горло Шаляпина», «Первый раз на эстраде», «Вальс Арбенина»… Вы услышите такую раскованную интонацию колоритной, темпераментной, артистично исполненной истории и в то же время – такое писательское мастерство, юмор, глубина, неожиданные ситуации, самоирония, вы будете просто ошеломлены.
У Дины Рубиной есть рассказ «Я кайфую». Пара-тройка отрывков из этой вещи – и вы получите мощный метод взаимодействия художника с его натурой. «…И все-таки я кайфую. (Обратите внимание на это “и все-таки”, большая разница, между прочим, с кайфом в чистом виде! – М. М.) Потому что мне невероятно повезло: жанр, в котором протекает жизнь этой страны и этого народа (Дина живет в Израиле. – М. М.), абсолютно совпадает с жанром, в котором я пишу. Я затрудняюсь его определить: трагикомедия? печальный гротеск? драматический фарс?..»
«В записных моих книжках нет живого места. Они ломятся от записей. Каждый день со мной что-то происходит, или я становлюсь свидетелем события, сценки, происшествия, из которого, “не отходя от кассы”, можно состряпать что душа пожелает – хоть рассказ, хоть пьесу. А какие типы вокруг меня, куда ни кинь взгляд: хоть из окна собственной квартиры – на двух оживленно беседующих дворников-бедуинов…»
«Словом, я кайфую: я – козел в огороде, волк на псарне, лисица в курятнике и повеса в густонаселенном гареме. Наиболее часто испытываемое чувство: охотничий азарт и сладкое замирание сердца при созерцании сценки, или типажа, или просто какой-нибудь дивной рожи, словно перенесенной на иерусалимскую улицу из фильмов Феллини…»
А заканчивается эта вещь такими словами:
«…мне повезло: я живу на вершинах трагедии».
В этом состоит ее тайна, высший пилотаж, когда все на палитру – и смех, и скорбь. Поэтому она решила не помещать в свою новую книгу эту замечательную фотографию. (Мы с ней гуляем по Тверскому бульвару.)
– Немного однозначно, – объяснила Дина. – Здесь только смех – этого недостаточно.
Вслух – «Одесские рассказы» Исаака Бабеля, романы, повести и рассказы несравненного Шолом-Алейхема! Рассказы и повести Дины Рубиной – моей фантастической подруги. Ее книжку с дарственной надписью кто-то из вас «зачитал» у меня навсегда, хорошо, что Дина хотя и классик, но живет с нами в тот же исторический отрезок времени, и я попросила снова надписать мне слова любви на книге с юношескими ее рассказами: «Астральный полет на уроке физики», «Концерт по путевке общества книголюбов», «Любка», «Терновник», «Этот чудной Алтухов»…
Потом «про себя» почитаете повести Дины «Когда же пойдет снег?», «Уроки музыки», «Двойная фамилия»… Романы «Во вратах твоих…», «Вот идет Мессия», «На солнечной стороне улицы», «Почерк Леонардо»… Смешной и пронзительный рассказ «Один интеллигент уселся на дороге» (посвященный мне! Я этим страшно горжусь). Свободные, яркие, карнавальные истории «Иерусалимцы» из ее таинственной записной книжки. Почему таинственной? Потому что ни разу не видела, чтобы она туда хоть что-нибудь записывала.
Талантливейший Даур Зантария, приехавший в Москву из Абхазии. Буквально на моих глазах Даур сочинил роман «Золотое колесо» – это восьмое чудо света.
Я обожествляю изображения лиц на фотографии, точно так же я люблю некоторые биографические особенности в жизни писателя, они восхищают меня наравне с фотографиями – застывшие кадры из кинофильма нашей жизни.
В Абхазии Даур Зантария пережил войну. Он воевал, но он и спасал людей на той войне. Мне рассказывали, как он мирил целые кланы, уберегая их от кровопролития. Он защищал свой порог, но его дом сгорел, и от огромного дома («почти что замка!») осталась только наружная чугунная лестница, ведущая в небо, в детстве он любил там сидеть ночью и смотреть на звезды.
После этого он перебрался в Москву и начал писать на русском языке. Здесь были написаны повести «Енджи-ханум, обойденная счастьем», «Судьба Чу-Якуба» и поистине эпический, сказочный роман «Золотое колесо».
В июле 2001 года в возрасте сорока восьми лет он умер от инфаркта в крошечной пустынной квартирке около метро «Сокол».
Через год в издательстве «У-Фактория» вышла его первая большая книга «Колхидский странник», где собраны лучшие произведения Даура Зантария, сулившие ему, по словам писателя Андрея Битова, мировую мощь и признание.
Даур не раз приходил к нам на занятия, вы помните, как он учил нас искусству портрета?
– Берете человека, – он говорил своим хрипловатым голосом с неподражаемым, певучим абхазским акцентом, – и как бы заключаете его в рамочку. А потом внимательно рассматриваете…
Ах, боже мой, только б чего-нибудь не упустить. Чтоб не оставить вас обделенными. А то потом скажете: ты же нам этого не говорила! И не прочтете «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека, «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома, Джеральда Даррелла – никто и никогда не писал о животных, о своих путешествиях и приключениях в документальной прозе так интересно, захватывающе, с таким неподражаемым юмором, как он.
А какой могучий мифотворец Владислав Отрошенко, чья проза родственна мифам Гарсиа Маркеса, Луиса Борхеса и Николая Васильевича Гоголя: вымысел у него как реальность, а достоверные факты – чистой воды фантасмагория. Они до того близки друг другу, что Отрошенко даже сочинил свою «Гоголиану».
Я прямо не верю своему счастью, что этот классик мировой литературы, сочинивший трилогию «Двор прадеда Гриши» (вещь останется в вечности, помяните мое слово!), а также странный, невероятно увлекательный роман «Приложение к фотоальбому» – о бессмертных людях, практически полубогах, – живет в моем доме в Орехово-Борисове, чуть ли не в соседнем подъезде!
И обязательно – долгими зимними вечерами снова и снова я возвращаюсь к чтению вам вслух не писателя даже, не сочинителя, а полностью просветленного существа – Бориса Викторовича Шергина. Его лучшие новеллы, были и старины – о быте и характерах мореходов и кораблестроителей Севера, о народном изобразительном искусстве, о поморских сказителях.
Он весь пропитан, пронизан, переполнен поморскими сказаниями и писаниями, народной морской литературой. Мно-ого за свое детство он их перевидал и перечитал. Например, «книги морского хода» обсказывали корабельные маршруты от Белого моря во все стороны Ледовитого, или, по-старому, Студеного океана – на запад, в Скандинавию, и на восток, к Новой Земле и Печоре, объясняли природу ветров, распорядки приливно-отливных течений, учили предугадывать погоду по цвету морской воды, по оттенку неба, по движению и форме облаков. В сундуках сохранялись до времени старые карты, держались в памяти и передавались из поколения в поколение старинные предания, древняя морская наука.
А «записные книжки» поморов! Без этих «записных книжек» не обходился никакой кормщик-шкипер, мурманский промышленник, корабельный мастер, служащий пароходства, да каждый архангельский мужик носил с собой «записную книжку», характерную примету жителей Севера.
И это вам не какие-нибудь крошечные книжонки. Поморские «записные книжки» – объемистые, большие. Кроме личных памяток встречаются в них записи преданий, связанных с тем или иным попутным берегом, описание штормов и «морских встреч» или иных «любознательных случаев». У некоторых людей таких памятных «записных книжек» накапливалось за жизнь целые сундуки.
Когда Борис Шергин был мальчиком, он, подражая взрослым, сшивал тетради и печатными буквами вписывал туда что казалось ему любопытным. И эти самодельные книжицы иллюстрировал собственными рисунками.
Не помешали бы и нам с вами подобные «записные книги». Как они развивали бы и подстегивали нашу наблюдательность, интерес к малейшим искоркам жизни. Но об этом – особый разговор. Он у нас впереди.
А пока я читаю вам чудные рассказы Бориса Викторовича: «Миша Ласкин», «Детство в Архангельске», «Мурманские зуйки»… И мой любимый – «Старые старухи»:
«На Севере принято долго жить. Но стогодовалые старики бывают хуже малых ребят.
“Домоправительница” наша Наталья Петровна привыкла в деревне с лучиной сидеть – у них свадьбы при лучинах рядят, – керосиновой лампой пренебрегала. Откопала в чулане древний светец, сидит – прядет или шьет – у лучины.
– То ли дело соснова лучинушка! Сядешь около – светло и рукам тепло. И хитрости никакой нету. Нащипал хоть воз и живи без заботы. А керосин – вонища от него, карману изъян, на стекла расход, пожары…
Наконец провели у нас электричество. Тут объявила протест тетенька Глафира Васильевна, отцова сестра:
