HistoriCity. Городские исследования и история современности - Степанов Борис
На излете перестройки недавние юбилеи становятся точкой активизации региональных политических движений, уже прямо направленных против союзного центра: «живые цепи» из взявшихся за руки людей соединяют столицы прибалтийских республик в день 50-летия акта Молотова – Риббентропа в августе 1989 г., и то же самое происходит в годовщину «Акта злукi» – соглашения об объединении Украинской народной республики и Западно-Украинской народной республики в 1919 г. – в январе 1990 г., когда среди городов запада и центра республики особенно выделяется Львов 571. В июле 1990 г. юбилей 500-летия Сечи в Запорожье стал многотысячным праздником национального возрождения (с трибуны митинга согнали коммунистического руководителя Верховного Совета Украинской ССР); тогда же в Киеве принимают декларацию о государственном суверенитете Украины и поднимают над горсоветом желто-синий флаг 572. В Российской Федерации рубежа 1980‑х и 1990‑х гг. краевая память о расказачивании времен Гражданской войны, о белых походах, далекие картины как государевой службы, так и древней вольницы на Дону и Северном Кавказе совершенно перекрывают преимущественно городскую местную память о 1905 г. и об участии казаков в карательных экспедициях против «смуты» 573. Столицы российских автономий в Поволжье и на Северном Кавказе, а также в Сибири становятся сосредоточиями в той или иной степени децентралистских версий регионального прошлого, производителями и основными потребителями которой становится местная национальная интеллигенция 574. 350-летний юбилей Саранска (1991) и споры о 500-летии единства мордвы с Русью/Россией уже демонстрируют больший автономистский характер по сравнению с еще недавно отмеченными праздниками вхождения в состав России чувашских земель 575. Еще до 1991 г. археологические удревнения прошлого на манер Еревана или Киева повторяются и на «пятитысячелетнем» Дербенте 576.
Можно заметить, как на исходе советской эпохи не только закладываются основы идейной легитимности будущих независимых государств, но и формируется на региональном уровне конфликт памятей, центрального и локального нарративов – например, диссонанс двойных городских юбилеев, нового имперско-государственного или более древнего, автохтонно-национального (как в случае Одессы, Казани, Алма-Аты, Днепропетровска) 577.
Итоги: обретение городской памяти
Отметим главные этапы пробуксовки прежних «красных» и формирования новых, культурных или национал-автономистских, моделей советской исторической памяти после «разоблачения культа личности», и, наконец, укажем на меняющуюся роль городских юбилеев в этом общеисторическом контексте. Начатая еще в 1950–1960‑е гг. (и прямо поощряемая новыми властями после отставки Хрущева) борьба за сохранение памятников изменила место интеллектуалов и интеллектуальных сообществ в производстве специфически советских локальных и городских образов прошлого 578. Рост в условиях позднего социализма спроса на историческое краеведение (в том числе в школах, домах пионеров и на туристических станциях), занятия историей и археологией «родного края» в разных регионах страны сформировали более массовый и когерентный механизм связи академических историков и археологов и местных «общественников» (учителей-энтузиастов, музейных работников, реставраторов, краеведов и любителей старины), который отличался от того, что складывался в 1910‑е гг. или в краеведческом движении 1920‑х. Переломом стала середина 1960‑х гг. с появлением республиканских обществ охраны памятников и культуры под патронажем части новой партийной региональной элиты.
В 1970–1980‑е гг. в плане городской и региональной памяти и для археологов, а также краеведов «неформального толка» («слева»), и для поклонников Владимира Солоухина, Ильи Глазунова или «русской партии» («справа») дореволюционное наследие оказалось одной из важнейших форм групповой, «интеллигентской» и одновременно общегражданской, городской идентификации. Обязательные еще в 1950‑е гг. отсылки к революционному пролетариату дополняются и постепенно, по сути, сменяются более сложными версиями исторической преемственности. Именно сформировавшиеся в первые два десятилетия ХХ в. более пестрые, то общедемократические («обывательские»), то прямо аристократические исторические образы городов (в частности, «Старый Петербург» и «прежняя Москва») оказались уже в эпоху перестройки востребованными в качестве исходной инстанции производства новой исторической памяти в условиях неизбежных и радикальных перемен 579.
Так или иначе, уже к середине 1980‑х прежний формат исторической памяти в региональном и местном, а также городском измерении весьма заметно поменялся даже по сравнению с началом 1960‑х гг. Главным результатом этого тихого ревизионизма стало то, что к середине 1980‑х гг. для исторического сознания советского общества, если можно говорить о нем в целом, сам советский период, отсчет от 1917 г. перестали быть главным и непреложным фактором любых исторических оценок. В этом процессе «историзации» свою роль сыграли деятельность государственных органов и СМИ, обществ охраны памятников, музеев и библиотек, профессионализация краеведения, рост исторической культуры и самосознания местной интеллигенции и искусствоведческая литература, рассчитанная на широкую аудиторию 580. Краеведение в 1970‑е начинает отвоевывать себе позиции в музейном деле и в педагогике, хотя до массового внедрения в среднюю и гуманитарную высшую школу (как после 1991 г.) дело еще не доходило 581.
За сорок послевоенных лет городские юбилеи значительно поменяли свой формат. Если в 1940‑е гг. они были просто локальными привязками общегосударственного прошлого, то уже с середины 1950‑х начинает возрастать их не столько городская, сколько национально-региональная специфика. Опробованный на пышном московском юбилее 1947 г. главный мотив соединения официальных заседаний (с вручением ордена городу и наград передовикам) с народными гуляньями все более дополнялся и с течением десятилетий почти заслонялся культурной, просветительской, школьно-образовательной и академической оркестровками. Создателями этой «музыки», нарратива городской – и, шире, местной – памяти оказывались не только профессиональные историки в растущем числе региональных вузов, но и архитекторы, писатели, журналисты, авторы новых путеводителей и пособий для экскурсий, библиографы и библиотекари, учителя. Они и составили основную среду переприсвоения советского (точнее – сталинского) исторического дискурса, построенного на смешении классовой борьбы и прогрессизма с имперско-государственнической общей рамкой. При этом выделенные нами в начале главы полюса «официозно-партийного» и «академического»/«общественно-краеведческого» видения прошлого в реальной механике городских юбилеев 1960–1980‑х гг. вполне могли совмещаться, как показывают «гибридные» примеры пермского партийного журналиста Назаровского или историка Тронько – заместителя Предсовмина УССР времен Хрущева и Брежнева.
Городские юбилеи за период с середины 1950‑х по середину 1970‑х гг. не только окультуриваются, но заметно академизируются: роль историков в их подготовке и проведении в целом возрастает. «Театрализованные представления» про княжеских дружинников или декабристов в рамках городских юбилеев из разовых постановок становились частью рутинных практик составления исторических очерков, выставок, сборников документов и библиографий, издания массовых фотоальбомов и литературно-художественных альманахов. Культмассовая составляющая городских юбилеев уступает более серьезной историко-просветительной или памятниковедческой работе: к «дате» не только проводятся концерты и празднества с историческим уклоном, но и систематически читаются лекции на предприятиях и в школах, готовятся новые путеводители, а также серьезные сборники документов и очерки городской истории. Юбилейные кампании советских лет часто вводят исторические сюжеты в ткань повседневности, от туристических объектов до расширения городской топонимики («улица 800-летия Москвы»; «проспект 200 лет Херсона» и т. п.). Но историзация эта не является исключительно парадной, и даже в рамках советского дискурса нарастает конфликтность юбилейных сюжетов: имперских и национальных, классовых и государственнических, революционных и пассеистских устремлений. С одной стороны, юбилейная память диверсифицируется: «дата», даже не оспариваемая в плане хронологии, уже не означает по умолчанию общего и единого «торжества». С другой стороны, с середины 1980‑х гг. в плоскости организационной заметен и переход от разовых/уникальных юбилеев к ежегодному празднованию Дня города (с непременным историческим компонентом).
